Марк Полыковский - Конец Мадамин-бека (Записки о гражданской войне)

Но вот кружение прекратилось. Живая туча вытянулась по взгорью двумя пестрыми крыльями, зыбкими, волнующимися. Плохо обученная конница никак не могла подчиниться приказу, который, я думаю, был подан перед наступлением. Горсточки басмачей, не зная своего места, метались между правым и левым крылом, втискивались в строй, но их оттуда выбрасывали, и они снова бросались на поиски. Наконец наступило относительное затишье. Затишье перед атакой.

Этого мгновенья ждали в крепости. Не успел Мадамин-бек дать приказ о наступлении, как четыре крепостных трехдюймовки грохнули одновременно. Залп шрапнелью заставил басмачей рассыпаться. Конница отпрянула, сломив с таким трудом налаженный строй. Несколько отрядов спешилось. Джигиты побежали вниз, к насыпи, и стали торопливо разрушать железнодорожный путь, рвать телеграфную линию. Мадамин-бек решил изолировать город, нарушить связь с центром. Лишенный помощи и боеприпасов, город не мог долго сопротивляться и сдался бы после короткого штурма.

Когда басмачи кинулись к телеграфной линии, у каждого из нас мелькнула страшная мысль — сейчас оборвется связь и мы окажемся в кольце озверевшего беспощадного врага. Какие-то часы решат нашу судьбу, судьбу всего города. Мы почти не надеялись, что на станции в эту минуту находится наш человек и успеет дать по линии тревожное сообщение о нападении басмачей. Ведь нужно всего несколько слов, несколько точек и тире, но прозвучат ли они до того, как басмач с седла перекинет аркан и оборвет провод?

Не знаю, но мне казалось, что тысячи глаз застыли в это мгновенье на невидимой, тонкой, как паутинка, медной ниточке, соединяющей нас с остальным миром.

И вот провода оборваны. Басмачи с остервенением тянут их, словно хотят навсегда заглушить голос обреченного на смерть города…

А точки и тире все-таки простучали, полетело по линии тревожное «Всем! Всем!». Но об этом мы узнали потом, много позже, когда уже силы наши были на исходе, когда красногвардейские заставы из последних сил отбивались от басмачей. Еще позже стали известны и подробности. Вот они.

Утром 27 марта в Коканде поспешно грузился в эшелон отряд Эрнеста Кужело. Он должен был оказать помощь окруженному басмачами Намангану. Эшелон двинулся, но на первых километрах наткнулся на повреждения пути. Пришлось заняться ремонтом — и занимались им дольше, чем двигались. Только к полуночи эшелон достиг станции Пап, которая находится между Кокандом к Наманганом. Поезд остановился около железнодорожного деревянного моста через Сыр-Дарью, охраняемого партизанским отрядом Масеса Мелькумова. Дальше ехать было нельзя. Басмачи подожгли баржу, груженную хлопковыми кипами, и пустили ее вниз по течению в сторону поста. Бойцам Мелькумова удалось перекинуть через реку трос и задержать баржу. Объятая пламенем, она, как гигантский факел, горела над водой, освещая все вокруг. На мосту было светло как днем. Сюда доносилась далекая ружейная и пулеметная стрельба — это басмачи атаковали селение Пап. Впереди, в сторону Намангана, полотно дороги оказалось разобранным. Путь обозначался огоньками догоравших шпал. О продвижении эшелона не могло быть и речи. Кужело выгрузил отряд из вагонов, оставил десятка два бойцов в помощь папским партизанам и повел свой эскадрон в конном строю вдоль линии железной дороги.

Эскадрон шел рысью. Надо было торопиться, а впереди немалый путь — и путь опасный. В темноте отряд ожидали всякие неожиданности. Первая из них — выстрел из засады. Кужело рухнул вместе с конем. Бойцы спешились, подбежали к командиру. Он был жив, но лежал недвижимо, придавленный мертвым конем. Минуту продолжалось забытье. Потом Кужело встал с помощью товарищей и, преодолевая боль — он расшиб при падении левое плечо и грудь, — потребовал запасного коня. Друзья попытались отговорить командира, предлагали вернуться на мост и переждать до утра, но Кужело был непреклонен. Кусая губы, чтобы не застонать, он взобрался в седло и снова повел эскадрон.

Повторяю, обо всем этом мы узнали позже, а пока отбивались от обезумевших, опьяненных быстрой победой басмачей. Уже к исходу дня стало ясно, что помощи ждать бессмысленно и что надо надеяться только на свои силы. А силы иссякали. Мы теряли людей, а нового притока не было. Басмачи отрезали заставу от жилых кварталов, и лишь с большим трудом удавалось иногда кому-нибудь из рабочих прорваться к нам. Патроны расходовались, как лекарство, в самых малых дозах и только в чрезвычайных случаях. Стреляли лишь по моему разрешению. Но и эта мера не спасала от полного истощения наших, и без того скудных, запасов. В распоряжении заставы было всего два десятка выстрелов. Они прозвучат — и мы онемеем.

Сознание обреченности угнетало меня как командира. Я должен был подсказать товарищам какой-то выход, дать какую-то команду, способную вызвать у каждого бойца желание выполнить свой последний долг. Будь у нас обычные винтовки со штыками, клинки или хотя бы кинжалы, мы могли бы в последнюю минуту схватиться с врагом врукопашную. Но холодного оружия у нас не было.

Сдаться на милость победителя мне казалось позором. Еще более постыдной мне рисовалась смерть от кривого ножа басмача. Что может быть ужаснее для воина — пасть с перерезанным горлом, словно животное. Надо умереть достойно, в бою. Но нам нечем сражаться. А без борьбы нет подвига. Бее эти мысля мучили меня, заставляли искать какого-то выхода. Тщетно искать. Я с тревогой поглядывал на своих товарищей, опасался, что они видят мою растерянность. Но каждый раз встречал суровые лица, уверенные взгляды, твердую решимость. В то время революционный дух рабочих мне еще не был понятен, я полагался на свой прежний опыт, на знание людей в старой армии и руководствовался ими. Для меня вера в солдата базировалась на дисциплине и долге. Здесь были совсем другие нормы. Мои товарищи руководствовались чем-то другим, чего я пока еще не знал. И это неведомое заставляло их оставаться на своем посту до конца, а на всей заставе у нас было поначалу лишь трое бывших фронтовиков — Курдвановский, Миренштейн да я. Теперь остался я один. Рабочие завода, защитники баррикад, впервые держали в руках ружье, не зная, как его зарядить.

Ночь не предвещала ничего утешительного. Город погрузился в темноту, и лишь пламя костров и горящие здания едва освещали улицы. Одинокие выстрелы, крики о помощи нарушали тревожную тишину. Временами вспыхивал короткий бой — это басмачи подползали к какой-нибудь из застав, пытаясь захватить бойцов врасплох. В таких схватках красногвардейцы теряли последние патроны, которые могли понадобиться утром в решающей и, может быть, последней стычке с врагом.

Город не спал. Он затаился. В каждом доме с тревогой ожидали бесчинствующих басмачей, ожидали расправы, насилия, грабежа. Кто не знал, на что способны захмелённые анашой и кровью молодчики Мадамин-бека! Смерть от ножа была, пожалуй, самой гуманной из всего, что несли с собой «воины зеленого знамени».