Жеральд Мессадье - Человек, ставший Богом. Мессия

– О чем ты говоришь?

– Разве во Второзаконии, чужеземец, не сказано: «И ты будешь есть плод чрева твоего, плоть сынов твоих и дочерей твоих, которых Господь Бог твой, дал тебе, в осаде и в стеснении, в котором стеснит тебя враг твой»? Разве в пророчествах Исайи, обращенных к его народу, не говорится: «И будут резать по правую сторону, и останутся голодны; и будут есть по левую, и не будут сыты; каждый будет пожирать плоть мышцы своей»? Разве у Иеремии не написано: «И сделаю город сей ужасом и посмеянием; каждый проходящий чрез него изумится и посвищет, смотря на все язвы его. И накормлю их плотью сыновей и плотью дочерей их; и каждый будет есть плоть своего ближнего»? Скажи мне, чужеземец, разве в «Плаче Иеремии» не написано: «Кому Ты сделал так, чтобы женщины ели плод свой, младенцев, вскормленных ими»? Чужеземец, неужели ты не читал своих Книг? Так кто же подвергает свой народ столь жестоким пыткам, бог или демон?

Мертвенно-бледный Иисус, дрожа всем телом, изо всех сил старался держать себя в руках.

– Это возмездие, покаравшее тех, кто продал свою веру, – сказал он хрипло.

– А почему ты так волнуешься, чужеземец? – спросил вифиниец. – Потому что такое возмездие должно было остаться в тайне или потому что богу негоже низводить человеческие существа до уровня животных? Разве твой бог не создал человека по своему образу и подобию? Но разве достойно бога так обращаться с собственным образом и подобием?

– Замолчи! – закричал Иисус. – Кто ты такой?

– Меня зовут Александром, – сказал по-прежнему улыбавшийся вифиниец. – Я гражданин Декаполиса. Я родился в свободном городе Филадельфии от отца-вифинийца и матери-иудейки. Меня воспитывали одновременно в двух верах – в вере моего отца, митраизме, и в вере моей матери, поскольку отец отличался веротерпимостью и считал, что я сам должен выбрать себе веру, когда стану взрослым. Мы жили в действительно свободном городе, и поэтому моя мать, которая была весьма образованной женщиной, могла читать мне Книги, что – я хочу обратить на это особое внимание моих друзей – было бы просто немыслимо в любом иудейском городе, поскольку там женщинам запрещают даже прикасаться к Книгам. Когда мне исполнилось семь лет, я пришел в ужас, услышав рассказ об Иегове, обрушившем весь свой гнев на Моисея. Ведь ты помнишь эту историю, чужеземец? Моисей даже не знал, почему его бог напал на него ночью на пустынной дороге, словно разбойник, собиравшийся убить невинного путника…

Лоб Иисуса покрылся испариной.

– Ты также должен помнить, чужеземец, – продолжал вифиниец, пристально глядя Иисусу в глаза, – что Моисей в конце концов понял причину гнева Иеговы: Иегова неистовствовал, потому что Моисей не совершил обряда обрезания. То, что Моисей не принес в жертву Иегове свою крайнюю плоть, едва не стоило ему жизни, ему, великому пророку, вашему самому великому пророку, встречавшемуся со своим создателем на Синае! И, хотя я был еще ребенком, меня охватило негодование. Ведь что такое обрезание по сути? Символическое приношение в жертву мужественности. И я спрашиваю вас, друзья мои, и тебя, чужеземец, что это за бог, который требует, чтобы ему в жертву приносили мужественность, пусть даже символически? Какая же связь возникает после подобного жертвоприношения? И что это за бог, который пытается убить тех, кто сохранил свою мужественность в целости и сохранности?

– Ты оскорбляешь меня, софист-язычник! – прорычал Иисус, бросаясь на вифинийца.

Несколько крепких рук схватили Иисуса и удержали на месте. Вифиниец и бровью не повел. Его спутники усадили Иисуса на скамью.

– Ваша беда, иудеи, – сказал вифиниец, – в том, что вы глубоко презираете способность рассуждать. Ты даже не удосужился задуматься над моими вопросами, а уже почувствовал себя оскорбленным. Я еще не закончил, но я буду краток, чужеземец. Повзрослев, я часто думал о споре между Иеговой и Моисеем, и мое отношение к этому не менялось. Я по-прежнему возмущен. Как видишь, я искал такого бога, как мой, бога, который хочет, чтобы люди были гордыми, но веротерпимыми. Я возмущен также и тем, что в этой истории Моисею удалось победить своего создателя и спастись бегством. Настоящий бог, чужеземец, никогда не проигрывает. Вот почему мы никогда не вовлекаем нашего бога в свои земные дела – в отличие от вас. Я закончил.

Иисус бросился к двери. Он шел всю ночь, возбужденный, растерянный. Он не знал, что ответить вифинийцу. Иисус заснул под утро, напрасно пытаясь помолиться. Он проснулся, разбуженный переливами свирели, на которой играл пастух, гнавший баранов на пастбище, и пошел к морю, чтобы искупаться.

Был ли его Бог тем же самым Богом, что и Бог иудеев? И разве не Он создал вифинийца и наставил его на путь, которым тот сейчас шел? Или это был Демон?

– Однако нельзя постоянно подозревать Демона и обвинять его во всех наших несчастьях, – сказал сам себе Иисус. – Это было бы слишком просто.

Иисус шел и шел дни напролет, не чувствуя ни голода, ни усталости, иногда страдая только от жажды. Иудеи, другие люди… Почему он позволил смутить себя тому, кто был одет в римскую форму? Но разве сейчас вся Иудея не носила эту же форму? А те, кто не праздновал субботу, были ли они достойны большего презрения, чем те, кто во имя Господа запрещал себе в этот день мочиться? Где ессеи вычитали, что Господь требовал, чтобы в субботу у всех возникал запор? Иисус передернул плечами, вспомнив, как в Кумране мучились те, у которых по субботам случался понос. Нет, Господи, требовалось найти нечто иное, отличное от этого старого Демона, верно служившего только ленивым и упрямым умам, и от этого образа Бога, созданного перепуганными людьми. Почему он не крикнул им тогда, в Кумране: «Неужели вы думаете, что Давид по субботам не испражнялся?». Просто сам Иисус тоже был перепуганным человеком.

Вдалеке показался город, судя по всему, крупный. Иисус спросил у встречного рыболова, как он называется. Это была Антиохия.

Мог ли Рим быть более красивым городом? Антиохия, прославление гармонии и разума! Куда ни кинешь взор, всюду золотистый камень, увенчанные акантовыми побегами колонны, словно пальцы, протянувшиеся к небу, золотистые крыши, притягивавшие к себе свет… Эспланады, портики, храмы, колоннады, мрамор и камни удивительным образом организовывали пространство под переливавшимся золотым светом Сирии. Иисус шел, пока не начал задыхаться. Город был разделен на четыре квартала двумя широкими улицами, пересекавшимися под прямым углом. Улицы были мощеными, а по обе стороны были устроены арочные бордюры. Пестрая толпа осаждала лавки торговцев, подножия статуй были украшены гирляндами, голуби носились в воздухе, словно взмахивало огромное рассыпающееся крыло, теряя блеск и привлекательность, а их перья падали на крыши, плавно скользя по причудливым карнизам, чтобы наконец осесть на кипарисах, олеандрах и балюстрадах. Дети пели, лошади ржали, девушки ходили с открытыми лицами под музыку серебряных колокольчиков, привязанных к щиколоткам. Их пятки, выкрашенные хной, привлекали к себе внимание многих. Ароматы Востока смягчали строгость трех архитектурных орденов: делали более фривольным суровый дорический стиль, придавали поэтичности мужественному ионическому стилю и льнули к угодливому коринфскому стилю. Запахи жареного чеснока, амбры, жасмина, молотого кориандра, прилетавшие ниоткуда и улетавшие в никуда, кружились перед ноздрями статуй и ягодицами матрон, врывались в обмен нескромными любезностями и сопровождали взгляды – а глаза, густо обведенные черным, безбоязненно ловили взгляды голубоглазых жителей Македонии или Скифии, а возможно, и Тюрингии.