Дмитрий Петров-Бирюк - Степные рыцари

— Да ну его к дьяволам, этого Фомку-посла! В сим деле царь еще разгневается на нас за своевольство.

— На шута он нужен, — отмахивались некоторые.

— Нехай увозит его боярин Чириков.

Но большинство казаков с яростью набрасывалось на таких.

— Да вы что, чума вас забери?! Да можно ли отпустить Фомку-злодея!

— Через него ведь все муки терпим!

— Побить Фомку и Ассана!

— Побить!..

— Предать смерти!

Пощипывая бороду, атаман Татаринов стоял в стороне и равнодушно смотрел на то, что происходило на его глазах, словно это все его совершенно не касалось и он был простым наблюдателем.

Заметив его, Чириков разъяренно завопил:

— Ты что стоишь, как истукан?! Али тебя это не касается? Уйми своих голодранцев! Слышишь, уйми!.. Плохо тебе будет. Царь разгневается.

Толпа на мгновение ошеломленно замолкла. Слышались лишь отдельные выкрики казаков:

— Как? Как он сказал?..

Молчание было зловещим. Никто никогда не осмеливался оскорблять так казачий круг. Такое тяжкое оскорбление смывается только кровью.

— Побить боярина до смерти! — выкрикнул чей-то визгливый голос.

Словно очнулась от оцепенения толпа казаков, забурлила в шуме, в гневе непрощающем.

— Побить! Побить боярина!..

— На кол посадить!

— В куль да в воду!

Поняв, что совершил большую оплошность, Чириков помертвел от страха. Повытаскав сабли из ножен, к нему с ревом ринулись казаки. Чириков зажмурился, шепча посиневшими губами молитву. Но, видно, не суждено ему было умереть в этот раз.

Выхватив саблю из ножен, атаман Татаринов, как молния, рванулся к Чирикову, загородил его, стал между ним и казаками..

— Как походный атаман ваш, приказую не трогать боярина, — загремел его голос над толпой. — Не трогать, честная станица! Он государев посол. Я за него головой в ответе.

Вертевшийся тут же, около отца, Гурейка потянул Чирикова за рукав в канаву, вырытую для стока воды в буерак.

— Бегим, дяденька, я тебя укрою, — шепнул он боярину.

Чириков сразу все понял. Он спрыгнул в канаву и помчался за Гурейкой.

И пока войсковой атаман переругивался с казаками, утихомиривал толпу, Гурейка с боярином бежали среди кустарников боярышника и бересклета, обильно разросшихся по днищу оврага, к реке, туда, где среди покачивающихся на легкой волне казачьих лодчонок и баркасов плескалась будара боярина Чирикова.

Подбежав, Чириков прохрипел своим работным людям, сидевшим в бударе:

— Ну, робя, готовьсь! Поживей!..

Гребцы, хватая весла и опуская их в воду, засуетились.

— Ну, парень, — едва отдышавшись от быстрого бега, сказал боярин Гурейке, — не ведаю, чей ты и как тебя зовут… Но, брат ты мой, упас ты ныне меня от неминучей смерти. Вот тебе на память обо мне, — снял он с пальца золотой перстень с изумрудом. — Возьми. А когда подрастешь и придется, может, тебе бывать в Москве… Разыщи ты тогда дворянина Степана Чирикова. Я тебя вознагражу за все…

Он поцеловал Гурейку и вскочил в будару. Гребцы ударили веслами по воде, налегли, и будара, как стрела, полетела к Черкасску.

Боярин стоял на корме и благодарил бога за то, что тот вовремя дал ему возможность унести свою головушку целехонькой от сабель буйных казаков.

Плыл теперь боярин Чириков в далекую белокаменную Москву доложить царю Михаилу Федоровичу о мученической смерти Томы Кантакузена от рук рассвирепевших казаков. Хотя он и не видел убийства турецкого посла, но был убежден в этом.

И он был прав.

После того как Гурейка увел боярина канавой в буерак, а потом оврагом доставил его до будары, казаки, гневные и обозленные, страшной пыткой вынудили у посла Кантакузена признание в том, что он просил у султана и крымского хана помощи Азову, осаждаемому казаками и черкасами.

Хотя и непонятно было, как турецкий посол смог написать такое письмо, если он был закован в кандалы и сидел в подземелье в становой избе в Черкасске, но это не имело значения. Кантакузена казнили, а заодно с ним и его толмача Ассана обвиненного в колдовстве:

Иногда ночью Гурейка вскакивал с постели и бежал поглядеть, как казаки под руководством немца Иоганна прорывали подкоп под крепостную стену Азова.

Это была нудная, тяжкая работа. При свете чадных жировиков, наполнявших траншею горьким смрадом, обливаясь по́том, копались в земле полуголые молодые парни.

Дымя трубкой, немец похаживал у входа в подкоп, вполголоса отдавал распоряжения, иной раз разражаясь бранью, когда убеждался, что его указания выполняются не так, как нужно.

— Дюрак! — злобно шипел он. — Русска швайн! Не понималь, как надо… Вот как надо делаль, — выхватывал он лопату их рук какого-нибудь сконфуженного казака и сам ловко показывал, как нужно ею действовать.

Казаки сердито, насупленно поглядывали на рыжего немца, взявшего над ними такую власть, но сдерживались, помалкивали. Они понимали, что выполняют большое, важное дело для товарищества казачьего. Поэтому терпели пока издевательства немца, пообещав друг другу, что как только подроют подкоп и над ними закончится власть его, дать ему добрую взбучку.

Между тем к Гурейке Иоганн относился доброжелательно, хорошо. Может быть, это объяснялось тем, что немец знал, чьим сыном был Гурьян. Во всяком случае, между ним и мальчуганом установились дружеские отношения.

Немец рассказывал Гурейке о том, как он служил у баварского курфюрста гусаром и как научился в полку подрывному делу. Гурейка был любопытный мальчишка. Он осаждал немца разными вопросами о его жизни. Немец вначале неохотно отвечал на них, а потом разошелся и признался, что он, боясь отвечать за какую-то провинность, дезертировал от курфюрста баварского. Попал в Польшу. Там он некоторое время служил в кавалерии. А потом, как говорил Иоганн, прельстившись рассказами о романтической, полной рыцарских подвигов и приключений жизни Запорожской Сечи, бежал к ним. И теперь он был вольный казак, запорожец.

Работа по подкопу велась втайне. Об этом из казаков редко кто знал.

Лежа в ленивой истоме под палящими лучами солнца, казаки томились от скуки и безделья, бранились:

— И какого ляда ждем? Когда на приступ пойдем?

— Дьяволы их знают, — судорожно зевая, отвечал второй. — Про то наши старшины войсковые знают… Да походный атаман.

— Ему что, походному-то атаману, плохо, что ли? Живет себе, как царь, в шатре прохладном. Жрет что хочется, мед и вино пьет…

— Жирует, дьявол…

В такой вот смердящей скуке да тягостном унынии пребывали казаки под Азовом, с лютой ненавистью посматривая на крепостные стены, с которых турки грозили им кулаками, а иной раз и угощали их из пушек и пищалей.

Не унывали, пожалуй, лишь старый казак дядя Ивашка да Макарка. Они служили в одном отряде, вместе ездили в разведку.