Колин Маккалоу - Антоний и Клеопатра

— Вот. А теперь прочти это, мама, пожалуйста!

Пора показать свою власть.

— Позже, Цезарион, когда у меня будет время. Сначала я увижусь с твоими братьями и сестрой. Потом я хочу пообедать на твердой земле. А потом я встречусь с тобой, Аполлодором и Сосигеном. Ты сможешь рассказать мне все, о чем ты написал в свитке.

Прежний Цезарион стал бы спорить. Новый Цезарион не возразил. Он только пожал плечами, взял у нее свиток.

— Это даже хорошо. Я еще немного поработаю над ним, пока ты будешь занята своими делами.

— Надеюсь, ты придешь на обед.

— Еда, которую я никогда не ем. Зачем заставлять поваров придумывать что-то, чего я не могу оценить? Я ем свежий хлеб, масло, салат, немного рыбы или ягненка, и ем во время работы.

— Даже сегодня, когда я только что вернулась домой?

Голубые глаза блеснули. Он усмехнулся.

— Я должен почувствовать себя виноватым? Очень хорошо. Я приду на обед.

И он снова подошел к столу, развернул свиток, нащупал рукой кресло, сел и склонил голову над свитком.

Ноги несли ее в детскую, словно они принадлежали какой-то другой женщине. Здесь, по крайней мере, была нормальная атмосфера, обычное состояние. Ирас и Хармиан подбежали к Клеопатре, обняли, поцеловали, потом отошли в сторону и стали смотреть, как их любимая хозяйка занимается младшими детьми. Птолемей Александр Гелиос и Клеопатра Селена составляли картину из цветов, травы и бабочек, нарисованных на тонкой деревянной доске, которую какой-то мастер разрезал лобзиком на мелкие кусочки разной формы. Гелиос стучал игрушечным молотком по кусочку, не встававшему на место, а его сестра Селена с гневом смотрела на него. Потом она вырвала молоток у брата и ударила его по голове. Гелиос взвыл, Селена радостно вскрикнула. Буквально сразу же они снова занялись составлением картины.

— Головка молотка сделана из пробки, — прошептала Ирас.

Какие же они хорошенькие! Им исполнилось по пять лет. Внешность у них такая разная, что никто не догадался бы, что они двойняшки. Гелиос сверкает золотом волос, глаз, кожи, красивый скорее по-восточному, чем по римскому типу. Ясно, что, когда он вырастет, у него будет нос крючком и высокие скулы. У Селены густые курчавые черные волосы, тонкие черты лица и огромные глаза цвета янтаря в окружении длинных черных ресниц. Когда она повзрослеет, то будет очень красивой, ни на кого не похожей. Никто из них не напоминал Антония или их мать. Смешение двух несравнимых пород породило детей, физически более привлекательных, чем их родители.

А вот маленький Птолемей Филадельф был Марком Антонием с ног до головы: крупный, плотный, с рыжими волосами и глазами, нос крючком словно тянется к подбородку над маленьким полным ртом. Он родился в римский октябрь прошлого года. Значит, ему уже восемнадцать месяцев.

— Он типичный младший ребенок, — прошептала Хармиан. — Даже не пытается говорить. Но походка у него как у его папы.

— Типичный? — спросила Клеопатра, стиснув в объятиях вырывавшегося ребенка, который явно не оценил этого.

— Самые младшие не говорят, потому что старшие говорят за них. Он что-то лепечет, они это понимают.

— О-о!

Она быстро отпустила Филадельфа, который вонзил свои молочные зубки в ее руку, и замахала рукой от боли.

— Он действительно вылитый отец! Решительный. Ирас, пусть придворный ювелир изготовит ему аметистовый браслет. Он ограждает от вина.

— Он сорвет его, царица.

— Тогда плотно прилегающее ожерелье, брошь — мне все равно, только бы на нем был аметист.

— Антоний носит аметист? — спросила Ирас.

— Теперь носит, — мрачно ответила Клеопатра.

Из детской она в сопровождении Ирас и Хармиан прошла в ванную комнату. В Риме ходили легенды о ее ванне: что она наполняется молоком ослицы, что она размером с пруд, что вода освежается с помощью миниатюрного водопада, что температуру воды проверяют, сначала погружая в нее раба. Ничто из этого не было правдой. Ванна, которую Юлий Цезарь нашел в палатке Лентула Круса после Фарсала, была намного роскошнее. Ванна Клеопатры, сделанная из неотполированного красного гранита, была обычного размера и прямоугольной формы. Наполняли ее рабы обычной водой из амфор с горячей и холодной водой. Соотношение было стандартным, поэтому температура почти не менялась.

— Цезарион общается со своими братьями и сестрой? — спросила она, когда Хармиан растирала ей спину, обливая ее водой.

— Нет, царица, — вздохнув, ответила Хармиан. — Они ему нравятся, но ему с ними неинтересно.

— Неудивительно, — сказала Ирас, приготавливая ароматную мазь. — Разница в возрасте слишком велика для тесного общения, а к нему никогда не относились как к ребенку. Такова судьба фараона.

— Ты права.

Цезарион присутствовал на обеде, но мысли его витали где-то в другом месте. Если кто-то клал ему на тарелку еду, он съедал ее. Еда была самая простая. Слуги знали, что предложить ему. Он ел рыбу, ел ягненка, но мясо домашней птицы, молодого крокодила и другие виды мяса игнорировал. Подсушенный белый хлеб составлял основу его питания. Он макал его в оливковое масло или, за завтраком, в мед.

— Мой отец питался простой пищей, — сказал он матери в ответ на упрек, что он должен разнообразить свое питание, — и это ему не вредило, верно?

— Не вредило, — признала Клеопатра, сдаваясь.

Для советов у нее была отведена специальная комната. В комнате стоял большой мраморный стол, за которым умещались она и Цезарион на одном конце и по четыре человека с каждой стороны. Дальний конец стола не занимал никто. Это было почетное место для Амуна-Ра, который никогда не появлялся. Сегодня Аполлодор сидел напротив Сосигена и Ха-эма. Их царица заняла свое место, недовольная отсутствием Цезариона. Но прежде чем она успела сказать что-нибудь едкое, вошел он, держа в руках пачку документов. Раздалось общее «ах!», когда Цезарион прошел к месту Амуна-Ра и занял его.

— Сядь на свое место, Цезарион, — сказала Клеопатра.

— Это мое место.

— Оно принадлежит Амуну-Ра, а даже фараон не Амун-Ра.

— Я заключил контракт с Амуном-Ра, что я буду представлять его на всех советах, — спокойно произнес Цезарион. — Глупо сидеть на месте, откуда я не могу видеть одно лицо, которое хочу видеть больше других, фараон, — твое.

— Мы правим вместе, поэтому и сидеть должны вместе.

— Если бы я был твоим попугаем, фараон, мы могли бы сидеть вместе. Но теперь, когда я стал мужчиной, я не намерен быть твоим попугаем. Когда я сочту нужным, я буду сидеть с тобой. Я чту твой возраст и твой опыт, но ты должна чтить меня как старшего партнера в нашем общем правлении. Я — мужское начало фараона, и я имею право на последнее слово.

После этой спокойной, ровной речи наступила тишина. Ха-эм, Сосиген и Аполлодор пристально рассматривали поверхность стола, а Клеопатра смотрела на дальний конец стола, где сидел ее мятежный сын. Это она виновата. Она возвысила его до трона, помазала и посвятила его в фараоны Египта и цари Александрии. Теперь она не знала, что делать, и сомневалась, что у нее есть достаточно влияния на этого незнакомца, чтобы сохранить за собой статус старшего партнера. «Ох, только бы это не стало началом войны между правящими Птолемеями! — подумала она. — Только бы это не стало войной Птолемея Восьмого против Клеопатры-матери. Но я не вижу в нем задатков продажности, жадности, жестокости. Он — Цезарь, а не Птолемей! Это значит, он не подчинится мне, он считает себя умнее меня, несмотря на мой возраст и опыт. Я должна уступить. Я должна согласиться».