Валентин Лавров - Катастрофа

— Браво! — захлопал в ладоши Юлий Алексеевич. — Вы блестящий стилист, тезка, — обратился он к Айхенвальду.

Иван Алексеевич, слушая лестные слова, тихо посмеивался. Айхенвальд, кажется, мало обращал внимания на этот разговор. Он с аппетитом уписывал телятину с картошкой.

— Главное — в истинности слов, в точности формулировок, — поправила деверя Вера Николаевна. — Но, господа, позвольте продолжить чтение: «Его строки — испытанного старинного чекана; его почерк — самый четкий в современной литературе; его рисунок— сжатый и сосредоточенный. Бунин черпает из невозмущенного кастальского ключа. И с внутренней, и с внешней стороны его стихи как раз вовремя уклоняются от прозы; скорее он ее сделал поэтичной, — скорее он побеждает прозу и претворяет ее в стихи, чем творит стихи, как нечто особое, от нее отличное. У него стих как бы потерял свою самостоятельность, свою оторванность от обыденной речи, но в то же время из-за этого не опошлился. Бунин часто ломает свою строку посредине, кончает предложение там, где не кончился стих; но зато в результате возникает нечто естественное и живое…»

— Юлий Исаевич, а вам какие стихи Ивана нравятся более? — спросил Юрий Алексеевич.

Айхенвальд, с видом сытого человека, откинулся на спинку стула и вытер салфеткой рот.

— «Зов», — быстро ответил он. И начал на память читать, чуть шепелявя:

Иван Алексеевич, внимательно слушавший, вдруг сильным чистым голосом продолжил:

— Да, если мир — море и правит его кораблями некий Капитан, то среди самых чутких к Его голосу, среди ревностных Божьих матросов находится и поэт Бунин… — закончил Юлий Исаевич.

Бунин молчал. Думал он о своем, о безрадостном… О том, что много месяцев почти ничего не может писать. Жизнь выбивала из колеи. Неужто это все, неужто исписался весь?

— В шестнадцатом году для горьковского «Паруса» я дал свои стихи, — сказал Бунин. — Вот, послушайте:

Это я написал, сидя в Васильевском, оно же Глотово. Помню, вышел из усадьбы, спустился со взгорка к пруду. Наш священник сидит, рыбу ловит. Знаток этого дела, так и клюет у него.

— Пропитание! — смеется. — Девчонкам моим на уху.

Семья у него большая, и все девчонки рождались.

Я присел рядом на поваленное дерево. Долго молчали, следя за игрой поплавка.

Вдруг, без связи, священник, словно про себя, произнес:

— Загудит скоро набат, ни рыбу ловить, ни сеять, ни жать некому будет…

Признаюсь, мурашки пробежали у меня по спине. Я сам в тот момент думал о том ужасе, который, чувствовал, скоро придет на нашу землю.

— Вот теперь сбылось, Ян, твое пророчество, — тихо проговорила Вера Николаевна. — Бесноватых встала рать.

Айхенвальд нарочито бодро, успокаивающе заговорил:

— Не спорю, поэты — лучшие предсказатели. Не хуже мадам Ленорман. И все же, нельзя теперь судить о русской революции беспристрастно. Только с годами полностью проявится картина.

— Когда от Руси останутся рожки да ножки? — резко возразил Бунин. — И о какой беспристрастности говорить можно? Постоянно о ней твердят. Но настоящей беспристрастности не было и не будет. У каждого своя правда и полное несовпадение интересов. Большевики будут писать о себе в самых возвышенных тонах.

Бунин замолчал, чувствуя, что его горячность задела деликатного Айхенвальда. Уже спокойней добавил:

— Есть единственный оселок, на котором исторические деяния проверять должно: польза для России. А революционеры разбудили дремавшего хама, который Русь и унижает, и разрушает.

Для меня, повторю, ясно одно: русский бунт всегда бессмыслен. И жаль, что мы посетили мир в «его минуты роковые». Помните, о них Тютчев с восторгом писал. А уж какие в его время были «роковые минуты»? Тишь да благодать, аж зависть берет.

2

Вскоре после ухода Юлия и Айхенвальда в городе вновь началась стрельба — частая, ожесточенная. Палили со стороны Кудринской площади. Со стороны Моховой несколько раз ухнула пушка.

Но к полночи все смолкло, даже ружейной стрельбы почти не было. Только однажды истошный женский голос совсем поблизости звал: «Помогите! Караул! Помоги…» Крик жутко оборвался на высокой ноте.

Бунин вскочил с постели:

— Нет, не могу оставаться! Пойду заступлюсь…

Вера Николаевна мертвой хваткой вцепилась в его руку:

— Не пущу! Убьют!

Он бросился к телефону — позвонить в полицию, но телефон не работал.

Почти до рассвета ворочался в тяжелой бессоннице. Поднялся, когда в церкви отзвонили к обедне.

Вера Николаевна, уже хлопотавшая вместе со служанкой над завтраком, сразу же сообщила:

— Вчерашние крики помнишь? Оказалось, что какие-то бандиты изнасиловали, а потом зверски убили сестру милосердия, только что вернувшуюся с германского фронта. Ее спутнику, военному доктору, штыком выкололи глаза.

— Р-р-революция! — прорычал Бунин. — Такие же ублюдки, как эти убийцы, ныне решают судьбы России.

Он помолчал и с горечью добавил:

— Мне страшно, что подобное насилие творится над моей родиной. И как сегодня ночью, я могу лишь посылать бандитам проклятия, но не в состоянии изменить ход событий.

В окно било тяжелым снегом. Он лип к стеклам и стекал тонкими струйками. Бунин походил, помолчал.

Вера Николаевна назидательно произнесла:

— Ян, ты уж без крайней надобности на улицу не показывайся!

Бунин насмешливо покачал головой, нарочито смиренно молвил:

— Ничего страшного! Будем как преподобный Алимпий.

— Кто?

— А это в седьмом веке был такой подвижник. Он на столпе подвизался, шестьдесят шесть лет с него не сходил. Что стоит нам месяц-другой посидеть дома? Придет Лавр Георгиевич Корнилов или другой генерал (у нас их уйма!), турнет большевиков. Запломбируют вагон и отправят обратно в Германию, откуда они, эти большевики, прибыли.