Валентин Лавров - Катастрофа

— «Доколе же ты не отвратишь от меня взора, не будешь отпускать меня на столько, чтобы слюну мог проглотить я?»

И он, всем своим видом показывая равнодушное презрение к знакам внимания, засунул по-толстовски пальцы за кавказский ремешок с серебряным набором, который перетягивал его темную блузу.

Вот вам и «великий буревестник»! Накликал он, со сворой «подмаксимовиков» — своих эпигонов, разных андреевых и скитальцев, бурю на Россию…

Все надолго замолчали. Слова Бунина были неоспоримы.

Наконец Коненков примиряюще произнес:

— Да вроде теперь Горький с Лениным поссорились.

— Теперь-то он понял, чем перевороты кончаются, — сердито сказал Шмелев.

— Нынче он вовсю клеймит «кровавые преступления большевизма».

— Задним умом все крепки! — усмехнулся Алексеев, расправляясь с громадным омаром. — Понятливу девку недолго учить.

— Пошло дело на лад, и сам тому не рад, — не удержался, вставил Бунин.

— Господа, господа! Прошлого не вернешь. Надо приспосабливаться к обстоятельствам. Предлагаю тост за Учредительное собрание! Ждать осталость всего до завтра.

— И так все ясно! — уверенно сказал Москвин. — Большинство населения России отдали голоса за партию эсеров…

— Так что править Россией будет партия, провозгласившая своей политикой террор! — воскликнул Коненков.

— Все они, «идейные борцы», террористы! — буркнул Иван Алексеевич.

Станиславский требовательно повторил:

— Господа, я уже предложил выпить за Учредительное собрание!

— Чудный вечер! — искренне сказал Бунин. — Жалею, что Вера Николаевна не совсем здорова, не сумела прийти. Счастья вам, Константин Сергеевич.

— Спасибо! Но времена грядут страшные. Послезавтра, перед спектаклем, даже собираем труппу. Тема собрания, — грустно усмехнулся Станиславский, — «О переустройстве театрального дела в связи с тяжелой и ненормальной жизнью». До чего дожили!

Гости потянулись к выходу.

Старый Василий, шаркая по паркету, поднес Бунину пальто.

— Почему мне, дорогой Фирс? — наклонился к лицу Василия Бунин.

— Ты, золото, человек необычный! — важно и громко ответил слуга, но от чаевых не отказался: — Внучка у меня на руках, Ален- ка. Сирота. Вот и выправляю ее.

6

Шмелев вызвался отвезти Бунина на Поварскую:

— Мои кони — звери!

Путь ближний, дорога наезжена. Кони, под рукой опытного кучера, неслись птицей. И все же седоки успели немного поговорить.

— Станиславский прав, — сказал Бунин. — Всех нас ждет нечто ужасное. Сердце мое чует. А кругом — поразительное: почти все до идиотизма жизнерадостны. Кого ни встретишь, сияют благодушием, улыбаются. С ума, что ли, посходили?

— Завтра поворотный день, — медленно произнес Шмелев. — Может судьбу на десятилетия определить. Куда весы качнут.

Прощаясь, сказал:

— А вы, Иван Алексеевич, мой должник.

— ?

— Я у вас дома раз пять гостевал, а вы у меня ни разу не были. Приезжайте завтра, покажу старинные рукописные книги. Попьем чайку, посудачим. Я живу на Малой Полянке, угловой дом с Петровским переулком — номер семь.

— Я вам перед выездом протелефонирую. Какой ваш абонент?

— 464-81, он есть в справочной книге. Я за вами лошадей пришлю.

— Не беспокойтесь, сам доеду.

Они пожали руки.

Впервые за последние дни пошел снег. Крупные снежинки медленно падали в безветренном воздухе. Кругом царила глубокая тишина. На первом этаже зеленовато светились окна: Вера Николаевна ждала мужа.

Шмелев вдруг произнес, словно высказал заветное:

— Революция взбаламутила государство, поднялась со дна всякая нечисть. По вкусу им пришелся лозунг: «Грабь награбленное». Все лодыри остервенело ненавидят талантливых и предприимчивых. Эта голытьба согласна стать еще беднее, лишь бы не было богатых. Пусть все станут нищими — вот это им по вкусу!

Бунин вздохнул:

— Да-с! Это мне анекдот напомнило, который однажды рассказал Аверченко. Вытащил старик золотую рыбку, а та взмолилась:

— Отпусти меня, старче! Я сделаю все, что ты захочешь. Но только помни: твоему соседу будет в два раза больше.

Старик тут же наказал:

— Сделай так, чтоб у меня глаз вытек!

Собеседники немного развеселились.

Где-то часы пробили полночь.

Для России начался новый, роковой день.

1

Утром Бунин проснулся рано. Состояние духа — это как ртуть к термометре. Упав до самой низкой отметки, она ниже падать не может. Может только повышаться. Вот и сегодня, воспрянув от ложа, он почувствовал если не душевный подъем, то все же какое-то умиротворение.

Ополоснулся, за неимением другой, ледяной водой, долго растирал свое красивое тело махровым полотенцем. Особенно изящны, как с классической скульптуры, были руки и плечи.

Когда жена принесла ему с кухни завтрак, то Бунин, уже успевший раскрыть том Толстого, воскликнул:

— Ты послушай, что он пишет: «Бог дал мне все, чего может желать человек: богатство, имя, ум, благородные стремления. Я хотел наслаждаться и затоптал в грязь все, что было во мне хорошего». Это «Маркер».

До чего все это приложимо к нашему положению! Бог дал России бесконечные земные просторы, богатые недра, талантливый народ… И вот ныне все затоптано в грязь!

— Это поправится, Ян. Вот сегодня Учредительное…

Бунин взорвался:

— Да что вам всем это собрание! Я, конечно, понимаю, что прикованный к тачке каторжник ежедневно лелеет в душе надежду на помилование. Большевики приковали к тачке всю Россию, всех сделали нас каторжниками…

— Но Учредительное…

— Что Учредительное? Ну придут к власти не большевики, а эсеры. Что изменится? Будут те же грабежи и убийства. Народ— не весь, а в худшей своей части — распоясался, озверел. Все эти революционеры сознательно будили его темные инстинкты.

За окном занималось новое утро. С улицы раздались грубые голоса. Там явно над чем-то потешались. Потом тишину раннего утра разрезал выстрел, другой. И все это сопровождалось птичьим клекотом и диким грубым хохотом осипших глоток.

Бунин осторожно выглянул в окно. Несколько пехотных солдат в серых грязных шинелях стреляли в ворон. Мертвые птицы валялись под деревом. Одна из птиц, недобитая, отчаянно крутилась на снегу, волоча за собой кишки и беззвучно широко раскрывая клюв.

Солдат с рожей, обросшей рыжей щетиной, подошел к птице и с садистским сладострастием наступил грязным сапогом ей на голову, несколько раз повертев ногой и вдавливая в снег.

Вдруг он разглядел Бунина. Улыбаясь безобразным беззубым ртом словно давнему знакомому, он запустил руку в карман, извлек оттуда револьвер. Продолжая щериться, навел дуло на Бунина. Тот, как зачарованный или не желая праздновать труса перед этим животным в серой шинели, от окна не отпрянул, не спрятался.