Валентин Лавров - Катастрофа

— Да, я! — признается Дон-Аминадо. — Но к поэзии Амари это отношение не имеет. Более того, такую голову надо беречь.

— Для тех же потомков! — веско добавляет Толстой. — И хватит говорить про ключи и отмычки. Поэзия Амари — глоток целительного горного воздуха…

— Или шампанского! — произносит Надежда Тэффи, осушая бокал.

Цетлин сдается.

— Хорошо! — смиренно произносит этот добрый человек. Он действительно оставит свой след в литературе, но не как поэт, а как издатель. И еще — вот парадокс! — как критик.

А пока что Цетлин — красивый, располагающий к себе — становится к роялю и начинает читать:

Гости хлопали в ладоши, подымали очередной тост за «высокий поэтический дар» Цетлина и уговаривали читать еще.

Теперь поэт откликался на эти просьбы все охотней и охотней, и его было трудно остановить.

Бунин и Шмелев сидели рядом. Они не принимали участия в этой корриде. Графоманы — народ, понятно, забавный, но вполне безвредный.

В дело решила вмешаться супруга поэта, видать, пожалела гостей:

— Спасибо за внимание к стихам, теперь прошу отведать десерта.

Молодая толстушка с библейским именем Эсфирь, служившая Цетлиным еще в Москве, разносила яблочный мусс, глясе, мороженое.

Толстой съел два мороженых, выпил два кофе и вдруг предложил:

— Господа, бросимся в сладостные объятия азарта! С кем распишем пульку?

Вызвались Дон-Аминадо, Шмелев и Цетлин.

Ведая за Алексеем Николаевичем некий грешок, весьма часто проявлявшийся, когда игра идет по маленькой и результат имеет лишь спортивный характер, Дон-Аминадо не без ехидности в голосе произнес:

— Анекдотец желаете?

— Весьма! — отозвались окружающие.

Дон-Аминадо был бесподобным рассказчиком. Теперь даже дамы подошли к столу поближе, чтобы лучше слышать.

Дон-Аминадо вперился взглядом в Толстого и начал:

— Сели звери играть в карты: медведь, лиса, волк и заяц. Медведь раздает и строго говорит: «Кто будет жулить, тот получит по морде». Потом, глядя на лису: «По наглой рыжей морде!»

Хохот был гомерическим. Толстой смеялся больше других.

…Так и жили в прифронтовой Одессе, стараясь уважать свои привычки, сложившиеся в мирное время.

Увы, делать это становилось все труднее, а вскоре и вовсе невозможно.

6

Бунин возвращался вместе с супругами Толстыми. Улучив минуту, взял Наташу Крандиевскую под локоть, задал давно волновавший вопрос:

— Скажите, Наташа, не доводилось ли вам встречать Юлия Алексеевича?

— Как же, как раз перед отъездом из Москвы мы с Алексеем Николаевичем шли по Тверскому, вдруг видим — Юлий Алексеевич.

— Вы поговорили с ним?

— Мы хотели подойти, но он был так погружен в чтение газет — целый ворох лежал возле него! Мы постеснялись его беспокоить.

— Как он выглядел?

Наташа помолчала, потом нехотя добавила:

— Мне жаль его. Он похудел, плохо одет.

— Надо было его с собой взять, — сказал Иван Алексеевич. — Он совсем не приспособлен к жизни, почти как ребенок, не умеет устраиваться. Или — это еще лучше, надо было бы самим не уезжать.

Это одному Богу известно, что лучше, что хуже, — рассудительно сказала Наташа.

…Миновали десять месяцев. В Староконюшенный переулок зашел Борис Зайцев. На втором этаже дома № 32, в запущенной и прокуренной комнате на железной кровати сидел Юлий, набивал «самосадом» гильзы папирос.

Зайцеву вся эта обстановка показалась тяжелой, он позвал:

— Пойдемте вниз!

Юлий безразлично кивнул головой.

Они спустились в чудный благоухающий богатыми летними красками михайловский сад. Жужжали шмели, порхали бабочки, пчелы садились за взятками. На заросшей аллейке грелись на солнце ящерицы.

Но Юлия уже не радовал ни этот светлый июньский день в запущенном барском саду, ни нежные облака в голубой беспредельности неба.

Он, до этого все время молчавший, вдруг произнес глухим голосом:

— Господи, Ты видишь, какими мы все были дураками! Мы наивно считали, что революции могут переустроить мир к лучшему. Мы совсем забывали о печальном опыте других стран, где эти революции свершались, — ту же Францию.

Юлий опять долго молчал, потом твердо сказал:

— Ни-че-го доброго ни одна революция никому, запомните, Борис Константинович, ни-ко-му не принесла и не принесет. И все усилия декабристов — этих чистейших людей, ни террористов — этих выходцев из ада, ни нас — демократов ни к чему хорошему не приведут.

Наши усилия, наша жизнь — все пошло насмарку.

И он снова надолго замолчал.

Желая ободрить Юлия, Зайцев стал утешать его:

— Да все образуется! Еще встретимся с Иваном, погуляем…

Юлий отрицательно помотал головой:

— Нет, мне Ивана уже не увидать. Приходите к нам в гости! — позвал Зайцев.

Через несколько дней они вместе обедали в Кривоарбатском переулке. Зайцевы уже были «уплотнены». Им оставили одну крошечную комнатку. Жена Вера Николаевна здесь готовила, стирала, сушила, дочь делала уроки, а Борис Константинович писал рассказы. Теперь место на столе было расчищено, и Юлий съел тарелку супа с маленьким кусочком мяса.

…Жить ему оставалось недолго.

7

Осень напомнила о себе ночной прохладой и опустевшим пляжем. Бунины условились с Буковецким: они будут снимать две комнаты в его владении под номером 27 по Княжеской улице.

Вера Николаевна писала родным: «Квартира очень красивая, со вкусом убранная, много старинных вещей, так что с внешней стороны жизнь будет приятной, а с внутренней — увидим. Кроме платы за комнаты, все расходы по ведению дома и столу будем делить пополам. Деньги, взятые из Москвы и полученные в Киеве, приходят к концу. Ян… очень озабочен, одно время был оживлен, а теперь снова загрустил. Писать не начинал. Последний месяц он берет ванны, много гуляет, но вид у него почему-то стал хуже. Вероятно, заботит предстоящая зима, а теперь и здоровье Юлия Алексеевича». (Это послание Вера Николаевна отправить не сумела. Оно было обнаружено после ее смерти в архиве.)

Но не успели Бунины воспользоваться этим комфортом: их комнаты заняли офицеры оккупационных войск. Ивана Алексеевича это привело в бешенство. Он готов был взять дом приступом, но… до конца октября пришлось мерзнуть на даче.

Терзало Бунина и неведение: власти запретили переписку с Советской Россией, и он ничего не знал нового о Юлии. Но вот с оказией получил весточку… и огорчился еще больше. Знакомый писал: «Юлий осунулся, почернел, глаза ввалились».