Валентин Лавров - Катастрофа

«На сердце очень тяжело. Итак, мы становимся эмигрантами. И на сколько лет? Рухнули все надежды и надежда увидеться с нашими. Как все повалилось…»

Тем временем обстановка в городе резко менялась, и не в лучшую сторону. Вовсю шла на улицах пальба. Спешно эвакуировался Государственный банк. Хлеб купить стало невозможно. Бунину удалось приобрести шматок сала за фантастическую сумму — полторы тысячи рублей. На Молдаванке и по окраинам срывали у офицеров погоны. Вовсю шли еврейские погромы. Все лавки были заперты. В городе царила паника. И неспроста.

На Одессу наступал командир кавалерийской бригады 45-й Красной стрелковой дивизии неустрашимый Григорий Иванович Котовский. Кроме того, что он неоднократно сидел за грабежи и убийства, Котовский обладал потрясающей физической силой и неотразимым воздействием на представительниц прекрасного пола. Оба эти полезные качества командир эксплуатировал вовсю: первое помогало в боях, второе украшало личную жизнь.

Умер он насильственной смертью уже в мирное время, когда был для общего употребления создан иконописный образ «большевика-ленинца». Сам же себя Григорий Иванович никогда ленинцем не считал, а гордо именовался «анархистом- кавалеристом».

8

В ночь с пятого на шестое февраля 1920 года, последнюю ночь перед посадкой на пароход, Бунины долго не могли уснуть.

Горестные чувства переполняли их.

— Ты пойми, Вера! — повторял Иван Алексеевич. — Все мои предки, весь род веками был связан с русской землей — с пятнадцатого" столетия, когда некий «муж знатный» Симеон Бунковский выехал из Польши к великому князю Василию Васильевичу. Правнук его Александр Бунин убит под Казанью. Стольник Козьма Бунин жалован за службу и храбрость на поместье грамотой. Многие из нашего рода служили в самых высоких чинах. Род этот дал — ты помнишь, Вера, — прекрасную поэтессу начала прошлого века Анну Бунину и поэта Василия Жуковского.

Бунин всегда гордился своим дворянским родом, но заговорил с женой о предках впервые.

Он долго молчал. За окном, где-то в отдалении, время от времени тревожно ухали пушечные выстрелы.

Глубоко вздохнув, с горечью добавил:

— Вот сейчас большевики натравливают толпу на «буржуев», безжалостно уничтожают виновных, а чаще невиновных.

Я ведь тоже «буржуй». Но разве я кого-нибудь эксплуатировал? По большевистской теории, я тоже приговорен к уничтожению.

А за что? Русской земли я, кажется, не посрамил. Служил ей; честно и правдиво, сколько Бог разуму отпустил — все отдавал нашему народу. За что же меня так! — Он обхватил голову руками и со стоном повалился на постель лицом вниз. — Провались в тартары все эти Троцкие и Зиновьевы, растоптавшие мою землю!

…На следующий день, в четыре часа пополудни, простившись с хозяином своим Буковецким, выйдя через парадные двери, до того долго не растворявшиеся, Бунины направились к причалу. Нетрезвый мужичок, подрядившийся за пятьсот керенок, толкал тележку с их пожитками.

Они делали последние шаги по родной земле.

Недалеко от порта вновь ухали взрывы — это наступала Красная Армия.

1

Девятого февраля 1920 года, три дня качавшийся на мутной и сильной волне внешнего рейда Одесского порта, пуская в низкое промозглое небо черный дым, видавший виды французский пароход «Спарта» вышел в открытое море. На его борту среди крупных мошенников, обремененных наживой, каких-то девиц, едва прикрытых одеждой, сорвавшихся из своих домов без денег, без вещей, среди разношерстной публики, обезумевшей от горя, отчаяния и потерь, смертельных опасностей и обид, — среди всего этого людского племени сидел в крошечной каюте 49-летний писатель Бунин.

«Спарта» направлялась к берегам Стамбула.

Погода с каждой минутой разыгрывалась все круче. Волна все мощнее и мощнее била в скрипящие, готовые в любое мгновение разлететься в щепки, борта.

Цепляясь за каждый прикрепленный к переборкам предмет, Бунин, умудряясь еще поддерживать Веру Николаевну, выбрался на палубу. Вода с шумом неслась вдоль бортов. Крепко, с забивающими дыхание порывами, налетал ледяной ветер. Под его ударами ревели обмерзлые снасти.

Вдруг набежала самая мощная, небывалая до того волна, ударила со всего могучего разбега в борт, осыпав тысячью мелких холодных брызг палубу. «Спарта» накренилась, казалось, сейчас она перевернется килем вверх. И тогда уж, точно, никому, даже самым ловким и отчаянным, не спастись.

Долгие мгновения, показавшиеся вечностью, корабль сохранял опасное положение. Мотор, вращавший лопасти, не цеплявшие водной тяжести, задрожал, застучал отчетливо и гибельно. Палуба под ногами заскользила. Бунин, мертвой хваткой обняв жену, ухватился за медные поручни. Внизу, прямо под ними разверзнулась хищная темно-бурая пучина, готовая поглотить все живое.

Но пароход снова пришел в равновесие. Воспользовавшись кратким затишьем между двух ударов волн, они одновременно взглянули на горизонт. Там, мешаясь с туманной дымкой, чернел берег. Родной берег. Русская земля. Ветер вышибал слезу, застилая взор.

Одолев обратный спуск, перешагивая через ноги и руки разметавшихся на полу людей, они с трудом добрались до своей каюты, которую делили с академиком Кондаковым и его секретаршей.

Никодим Павлович заметно сдал, потерял свою молодцеватость. Как и Бунины, он разместился вместе со своей юной спутницей на узкой полочке «сардинкой» — голова к ногам.

«Четвертый день на пароходе. Последний раз увидела русский берег. Заплакала. Тяжелое чувство охватило меня…

Народу так много, что ночью нельзя пройти в уборную, — в записывала Вера Николаевна. — Спят везде — на столах, под столами, в проходах, на палубе, в автомобилях, словом, везде тела, тела.

Вечером мы выходили на палубу.

Мы в открытом море. Как это путешествие непохоже на прежние. Впереди темнота и жуть. Позади — ужас и безнадежность…»

А рядом в кают-компании шло веселье. Певец Федя Рабинович, приняв изрядную долю вина, бесплатно раздававшегося пассажирам, исполнял модную песенку. Рояль, весьма потрепанный, издавал фальшивые звуки шлягера: