Валентин Лавров - Катастрофа

— Да, мы были вынуждены покинуть Россию. Изгнание мы предпочли позорному сосуществованию с большевиками. Оставшись, мы как бы примирялись с тем, что они насилуют нашу родину. Теперь же, не подчинившись тирании, мы остались верны идеалам свободы и чести своей страны…

Кто-то из зала выкрикнул:

— Ведь ты сам свергал монархию, помогал жидам устанавливать свою власть!

Милюков резко повернулся на голос, хотел что-то возразить, но не успел. Два человека в форме гвардейских офицеров не спеша подошли к краю сцены, вынули револьверы, направили их на оратора. Один из офицеров (его фамилия оказалась Шабельский-Борк) — высоченный, с громадными, закрученными кверху усами, словно оглашая приговор, стал цедить сквозь зубы:

— За предательство национальных интересов, за измену императору и отчизне прими, негодяй, пулю…

Но прежде, чем грянули выстрелы, со сцены навстречу покусителям метнулся Набоков. Словно знаменитый Джек Демпси, он мощным свингом — боковым ударом справа поверг на пол усатого. На другого стрелявшего не нашлось молодца. Он в упор расстрелял безоружного Набокова.

На злоумышленника бросилось несколько человек, скрутили ему руки. Но трагедия этим не кончилась. Пришедший в себя после нокаута Шабельский-Борк начал стрелять в толпу. Пять человек были ранены. Милюков не пострадал.

Набоков, держась за грудь, все еще стоял на ногах. Сквозь пальцы бежала алая кровь. Потом он медленно осел, взор его стал затухать.

Все газеты — эмигрантские, немецкие, французские — опубликовали информацию о случившемся и очень сочувственные некрологи убитому: «Это был настоящий русский — мужественный и благородный».

Следствию удалось выяснить, что фамилия другого убийцы — Таборницкий. За год до этих событий он покушался на жизнь председателя III Государственной думы, военного министра Временного правительства А.И. Гучкова.

* *

Убийцы были преданы суду и приговорены к длительным срокам пребывания в тюрьме. Освободит их досрочно Гитлер, когда станет рейхсфюрером. Такие «крепкие ребята» ему были нужны для важных дел. По берлинским улицам станут маршировать мужики со славянскими лицами, в хромовых сапогах и белых рубашках, с красными нарукавными повязками, на которых в синем квадрате белым шелком будет красиво вышит знак свастики.

Нам об этих молодцах еще предстоит говорить. А пока сообщим, что в Берлине был создан «Отдел русских беженцев». Возглавит его генерал Бискупский. Правителем канцелярии станет Таборницкий, а секретарем нокаутированный Шабельский-Борк.

Вернемся, однако, в Париж весны 1922 года.

Прах убитого подняли на шесть высоких ступенек русской православной церкви на рю Дарю. Церковь эта была построена по блестящему проекту архитектора Р.И. Кузьмина еще задолго до большевистского переворота. Теперь здесь предстояло несколько десятилетий отпевать самых знаменитых покойников — от Набокова до Шаляпина и Бунина.

На сей раз протоиерей Сахаров отслужил панихиду по убиенному. Газеты ностальгически писали: «Превосходное пение церковного хора звучало родными, с детства знакомыми напевами».

6

Ностальгия, ностальгия!.. Чувствует ли ее кто больнее русского человека? Одни старались заглушить ее алкоголем в расплодившихся кабачках, где песни грудастых цыганок исторгали слезу из глаз вчерашних полковников, корнетов и казачьих атаманов. Другие заглушали ее пистолетными выстрелами, в других или себя— все равно. Третьи — беседами о литературе и высоком искусстве.

«Вчера были у Толстых по случаю оклейки их передней ими самими. Пили вино. Толстой завел интересный разговор о литературе, о том, стоит ли вообще ему писать. Говорили о том, что литература теперь заняла гораздо более почетное место, чем это было раньше… Все поняли, что литература — это в некотором роде хранительница России. Потом говорили об иррациональном в искусстве. Ян считает, что хорошо в искусстве не то, что иррационально, а что передает то, что хотел выразить художник. Приводил Фета, Ал. Толстого и других. Потом заговорили о Льве Николаевиче Толстом…» (Запись Веры Николаевны 28 апреля.)

«Были у Толстых, а вечером Толстые у нас. Алексей Николаевич читал свои стихи. Он читает хорошо и хорошеет сам. Ян прочел свои 2 рассказа: «Сказка» и «Последний день» (2 мая).

…Бунины начали приходить в себя после беженских страданий, но один вопрос постоянно донимал их: как и на какие средства существовать дальше?

— Живите, дорогие, сколько вам захочется, — убеждала их Цетлин. Но эта любезность не утешала. Последние иллюзии относительно гостеприимных хозяев рухнули 10 мая, когда голубоглазая дочка Марии Самойловны Шурочка (от первого брака с эсером Авксентьевым) простодушно спросила: А вы после лекции от нас уедете?

Шурочка говорила о публичном вечере Бунина, который «имел быть» 12 мая. Это был первый из десятка подобных, организовавшихся с единственной целью — собрать франки, необходимые для существования. Это зрелище обставлялось следующим образом. Инициативная группа, в которую входили друзья и родственники «лектора», снимала помещение для вечера — согласно материальным возможностям, чаще — на окраине Парижа, где стоило дешевле. Затем печатались анонсы в газетах, а порой и пригласительные билеты. И вот жена, дети, приятели, жены и детей ходили по квартирам знакомых (и незнакомых) — предлагали «купить билетик». Норовили попасть к самым зажиточным, хотя среди русских парижан таких было немного. Первые платили последние гроши и приходили на вечер. Надо ведь поддержать бедствующего писателя! Богатые, как правило, на вечер не приходили, но вносили солидный взнос — порой 50—100 франков и более. Вот и набиралась какая-то сумма! Вся беда только в том, что круг «любителей лекций» был весьма невелик и его нельзя было часто эксплуатировать.

Вера Николаевна, услыхав обидный вопрос малолетней Шурочки, горько плакала, а успокоившись, записала в дневник: «Может быть, правда пора переселяться? Я с наслаждением переселилась бы в крохотную квартирку, сама бы готовила и никого бы не видала. Я чувствую, что устала от людей, от вечного безденежья, от невозможности жить, как хочется. Кажется, я всего счастливее чувствовала себя на кухне в Софии» (10 мая).

Через неделю она же записала: «Лекция Яна, несмотря на забастовку такси, состоялась, и было народу довольно много. Но публика была непохожа на одесскую, когда вся аудитория сливалась с читающим и когда, после окончания, долго, стоя, приветствовала его аплодисментами. Здесь хлопали мало, и публика была очень разношерстная, большею частью отвыкшая от России… Но много было и известных людей: князь Львов, Стахович, Вырубов, Рудневы, Авксентьев, Вишняки… Времени было всего два часа, а Яну нужно прочесть и о революции, и рассказ…»