Петр Краснов - Императрицы

Они были хорошо материально обставлены. Их мунд–порцион состоял из двух фунтов хлеба, одного фунта мяса, двух чарок вина и одного гарнца пива в день, да на месяц они получали два фунта сала и полтора фунта круп.

Сытые и хорошо одетые, они имели много свободного времени — на строительных работах, где они были надсмотрщиками, в караулах, на походах и дневках, когда они могли сходиться вместе и говорить о чем угодно.

Для них всякая перемена правления была богата последствиями: она несла с собой мир или войну. Шкурным вопросом был для них: какое и из каких людей будет состоять правительство.

Они выросли в семьях, где было преклонение перед Петром Великим. Их отцы были овеяны славою петровских побед и завоеваний. Отцы их заложили Петербург — они его отстраивали. Все, что касалось дел Петра Великого, было им дорого и свято.

Общественное мнение России тогда составляли солдаты. Они носили в себе народную душу и были выразителями народных желаний.

Когда цесаревна Елизавета Петровна думала и говорила о том, что скажет народ, в ее представлении были не крестьяне ее слобод и деревень, не уличная толпа Петербурга и Москвы, не чиновники, мещане и ремесленники и не дворяне, помещики и придворные, — но именно солдаты, руководимые русскою военной молодежью, те солдаты, которые пели, проходя мимо ее дворца:

— Краше света — нам Елизавета,

Во–от кто краше света!!

Она прислушивалась к тому, что говорилось в казармах, и она ждала, когда песня о ней претворится в действие. Она не знала, как и когда это будет, но всею своею русской душой чувствовала, что когда–то это так и будет. Русская, дочь Петра Великого, она, как никто другой, понимала, какое страшное оскорбление нанесено всему русскому народу этим странным письмом–завещанием императрицы Анны Иоанновны, где нигде не было упомянуто даже самое имя цесаревны. Точно и не было у Анны Иоанновны столь близкого человека, каким была она, дочь брата ее отца… Точно и не говорила за несколько дней до своей смерти сама императрица о том, что она считает ее, Елизавету Петровну, законной по себе наследницей…

VIII

Прошло всего три дня после смерти императрицы Анны Иоанновны и обнародования ее посмертного указа — полковая молодежь заволновалась.

Преображенский полк находился на работах по постройке казарм. Рота Ранцева только что пошабашила и собиралась к полковой подводе, на которой привезли от полка обед. Солдаты, снявшие кафтаны, в камзолах, перепачканных кирпичной пылью и известкой, строились под дощатым навесом, где уже собрались капралы.

Во двор въехал верхом на лошади поручик Ханыков. Он соскочил с коня, бросил поводья подбежавшему гренадеру и подсел к унтер–офицерам своей роты, обедавшим отдельно от солдат.

— Хлеб да соль, — сказал он.

— Милости просим, ваше благородие. Не откушаете ли с нами солдатских щец?

— Спасибо.

Он взял предложенную ему деревянную ложку и осмотрел сидевших около котла. Против него был сержант Алфимов, смышленый ловкий унтер–офицер, с которым Ханыков всегда был откровенным. Дальше сидел поручик Михайла Аргамаков, человек надежный, за ним сидела молодежь — безусые капралы, привыкшие прислушиваться к тому, что скажет их офицер. Все были свои, верные люди.

— Что в грустях, Петр Степанович? — спросил Ханыкова Аргамаков.

— Не могу, братец, успокоиться, не могу, Михайла, переварить в себе, для чего–де министры сделали, что управление Всероссийской империи мимо его императорского величества родителей поручили его высочеству герцогу Курляндскому.

— А тебе–то что с того? — сказал Алфимов.

— Как что? — возмутился Ханыков. — Ты думаешь о том, что в бесчувственном равнодушии своем говоришь? Как же мы сие сделаем, что государева отца и мать оставили и отдали государство такому человеку!.. Регенту, прости Господи! Они, родители–то, чаю, на нас плачутся. Как по–твоему, кому до возраста государева управлять государством, как не отцу его и матери? А то!.. Регент!.. Шут гороховый!..

— Да, сие бы правдивее было, — тихо сказал Алфимов.

— И все вы с оглядкой, — горячо продолжал Ханыков. — Все вы правды боитесь. Правдивее!.. Какие вы унтер–офицеры, что солдатам о том не говорите?.. У нас в полку, кроме Петра Сергеевича, надежных офицеров нет — не с кем советовать. И надеяться не на кого… Вам, унтер–офицерам, надо солдатам о том толковать… Я уже здесь и в других местах солдатам говорил о том, и солдаты все на то порываются и говорят, что напрасно мимо государева отца и матери регенту государство отдали… Нас, офицеров и унтер–офицеров, бранят, для чего мы не зачинаем… Им, солдатам, зачать того не можно. Как был для присяги строй, напрасно мы тогда о том не толковали!

— Так что же ты–то не толковал? — сказал Аргамаков.

— Я?.. Да я бы только своим гренадерам о том слово одно сказал — и они бы то дело сделали: все бы за мной пошли… Они меня любят… А там, гляди, и офицеры б, побоявшись того, все б стали солдатскую сторону держать.

— Чужая душа потемки, — уклончиво сказал Алфимов.

— Ну так что же ты тогда не сказал? — спросил Аргамаков.

— Я скрепя сердце гренадерам о том не говорил для того, что я намерения государыни принцессы не знаю, угодно ли ей то будет.

— Дело–то какое… Табак–дело, — сказал Аргамаков. Ханыков вспылил:

— Боишься?.. А ныне!.. До чего мы дожили и какая нам жизнь!.. Лучше сам заколол бы себя, чем такой срам допускать в государстве!

— Ты б лучше молчал.

— Хотя бы жилы из меня стали тянуть, я говорить о том не перестану.

Аргамаков задумался.

— Слушай, — сказал он после нескольких мгновений, когда было слышно только, как черпали ложки в котле, выскребывая кашу, да жевали молодые крепкие зубы. — Есть у нас вахмистр конной гвардии Лукьян Камынин.

— Ну, знаю, — сказал Ханыков, настораживаясь.

— Что, если нам ему довериться?.. Я видал его у сержанта Акинфиева, и он мне говорил: «Хотят–де ныне к солдатству милость казать и за треть жалованье выдать, доимку не взыскивать и с которых доимка взята — возвращать. Из полков гвардии дворян отпустить в годовой отпуск и вычетными из жалованья их деньгами казармы достраивать и тем солдатство и всех приводят к милости…»

Покупают, значит, нас. И он, Камынин то есть, сим всем очень даже как бы возмущен. «Чудесно, — говорил он, — господа министры кого допустили править государством… И мой дядюшка Бестужев тоже министр… А какой он министр, не знаю я его, что ли?..» Так вот, ежели бы через того Лукьяна нам проведать от государыни принцессы — угодно ее милости, чтобы солдат к сему склоняли?.. Понимаешь?..

— Как не понять… И ежели только ее высочеству то угодно, я здесь, а ты, Михаила, на Санкт–Петербургском острову учинили бы тревогу барабанным боем. Моя гренадерская рота пойдет хоть куда И тогда бы мы регента и сообщников его: Остермана, Бестужева и князя Никиту Трубецкого — убрали бы. Что же? Дальше терпеть?.. Я слыхал, есть такое регентово намерение ко всем милость показать: в Преображенский наш полк больших из курляндцев набрать… Отчего, вишь ты, полку будет — кр–расота!.. Значит, ничего не видя, хотят немцев набрать, а нас из полка вытеснить… Что ж, давай, побеседуем хоть и с Камыниным… Только верный ли он человек?..