Алекс Тарн - Дом

— Ничего, ничего, мил-человек, — отвечал ему приветливый голос. — Кто из нас в жизни не оступается?

Клаус поднял глаза. Перед ним на ступеньке собора сидел улыбающийся толстяк с мягким добрым лицом и венчиком пегих волос вокруг обширной лысины. Он еще не успел надеть рубашку, но, по-видимому, не чувствовал холода. Клаус выдавил из себя ответную улыбку. Толстяк радостно кивнул, с некоторым трудом завел руку за спину и, выпростав ее назад, протянул на обозрение Клауса окровавленную ладонь.

— Кровь Христова… — гордо объявил он. — Погоди… да тебе никак дурно? Эк ты побледнел-то, бедняга… Садись, мил-человек, садись…

Той же ладонью он похлопал по каменной ступеньке, оставив там грязно-красный след. Клаус механически подчинился, стараясь при этом не попасть на смешанную с плевками и мусором «кровь Христову». Его слегка мутило.

— А ты, никак, каменщик? — спросил толстяк, натягивая рубаху. — Это вы кому же собор-то строите?

— Святым Петру и Марии… — глухо ответил Клаус.

— О! — толстяк восторженно перекрестился. — Святым Петру и Марии! Заступникам нашим… Ах, если бы не Мария, мил-человек, если бы не Мария, гореть бы нам всем в аду! Не знаю, слыхали ли здесь у вас о явлении в Дофине?

Клаус отрицательно помотал головой. Ему уже стало полегче, хотя и недостаточно хорошо для того, чтобы встать на ноги и продраться через толпу к своей каморке.

— Так я и думал! — радостно воскликнул толстяк. — Никто не слыхал, пока Братья Креста не приносят благую весть! Я вот, в своем Страсбурге, тоже ничего не знал, пока они не пришли… так и жил в темноте, как червь. У меня там трактир в Страсбурге, недалеко от рыночной площади. Пока он еще называется «Веселый жбан». Но теперь-то придется подыскать что-нибудь поблагочестивее. Я вот думаю, «Добрый Приют» подойдет. Как тебе кажется?

Не дожидаясь ответа, он влез в балахон с крестами и голубем на груди и, наклонившись поближе к Клаусову уху, заговорил свистящим торжественным шепотом.

— Сказывают, в Дофине один добрый крестьянин пахал поле и вдруг увидал на меже самого Господа нашего Иисуса. Будто сидел Он, печальный от гнева Своего, отворотив в сторону лицо Свое. И хорошо, что отворотив, потому как иначе умер бы тот бедолага от одного взгляда — так страшен был лик божественный. И будто слышит крестьянин, как говорит ему Иисус: «Дай мне хлеба, добрый человек!» А время уже пополудни, значит, после обеда уже. Ну, упал несчастный на колени: «Прости меня, Господи!» Сожрал, мол, последнюю краюшку, даже крошки все подобрал.

Трактирщик округлил глаза и еще более понизил голос.

— Но тут Иисус слегка пальцем шевельнул… глядь — лежат три целых буханки. И приказывает Он, значит, тому крестьянину: «Возьми эти хлеба и брось их в ручей». Ну, взял парень первый хлеб да и пошел к ручью. А там стоит женщина со светящимся лицом.

«Стой, — говорит, — добрый человек! Ты что это такое делать собрался?»

«Да вот, — отвечает крестьянин. — Хочу бросить хлеб в ручей по воле Господа нашего Иисуса».

«Не делай этого!»

«Да как же мне ослушаться самого Иисуса, женщина?»

А она и говорит:

«Вернись к Нему с хлебом и передай, что мать запретила».

Тут только понял бедолага, что перед ним сама Мария, Божья Матерь.

— Сама Мария?! — недоверчиво повторил Клаус. Почему-то явление крестьянину Иисуса удивило его намного меньше.

— Сама Мария! — торжественно подтвердил трактирщик. — И вот, вернулся тот деревенщина к Спасителю. Так, мол, и так, говорит… мать, мол, и все такое. А Христос ни в какую: «Возвращайся и брось хлеб в ручей!» Страшным голосом таким кричит. Тут уже несчастному не до сомнений стало. Добежал до ручья, да и швырнул буханку в воду. Даже по сторонам не смотрел, чтобы, значит, опять Святая Мария не помешала.

— А Она, что же, ушла?

— Какое там ушла! Никуда Она не ушла. На том же месте стоит и плачет.

«Знал бы ты, — говорит, — что ты сейчас наделал! Ведь каждый из трех этих хлебов — это треть всего человечества. И то, что ты эту буханку в ручей бросил, означает смерть для трети людей!»

Тут уже он совсем голову потерял. «Как? — говорит. — Почему? За что нам такая кара?»

«За грехи ваши страшные, — отвечает Святая Дева. — За ростовщичество, за пьянство, за прелюбодеяния, за то, что не соблюдаете светлое воскресение, и за другие грехи, нет которым ни конца, ни края. И за все это разгневался на людей Сын мой и задумал извести вас всех под корень».

Ну, крестьянин, конечно, заплакал-зарыдал.

«Что же мне-то теперь делать, горемычному, если даже твое светлое заступничество не помогает?»

«Не бойся, — говорит Мать-Заступница. — Ту треть уже не вернуть, я по ним еще все глаза свои выплачу… но оставшихся можно еще выручить. Иди и передай всем, что, ежели начнут они каяться по-настоящему, то уговорю я Спасителя отложить карающий меч. А каяться надо так. Собирайтесь вместе большими братствами и идите по земле, чтобы все вас видели, и дважды в день хорошенько наказывайте себя кнутом по спине. И чтобы при этом каждый свой собственный грех показывал, за который он, значит, прощения молит. И каждый такой поход должен продолжаться тридцать три дня и еще одну треть, по числу лет земной жизни Иисусовой, да в память об уже погибшей трети христианского мира. А коли не сделаете так, то тут уж даже мне вас не защитить!»

Во как! Сказала и пошла. Парень-то, значит, немного подождал, а потом все-таки вернулся к тому месту, где Христа увидал. Только там уже никого не было, и хлеба тоже исчезли. Все исчезло, как не бывало.

Толстяк хлопнул Клауса по колену.

— Что ты на это скажешь, каменщик?

Клаус осторожно покашлял в кулак.

— А вдруг это ему приснилось, твоему пахарю? Задремал после обеда, вот и привиделось…

— Эх ты… — расстроился трактирщик. — Не веришь, значит?.. Посмотри, сколько народу уверовало, а ты не веришь. Сам подумай, мил-человек, отчего это вдруг чума — Черная Смерть — по миру пошла? Прикинь, сколько народу она уже выкосила и сколько еще выкосит? Как раз треть и получится. Вот она, та самая буханочка, в речку брошенная!

Клаус смутился. Аргумент действительно показался ему сильным.

— А коли чумы тебе мало, то есть еще одно доказательство, — важно продолжал толстяк. — Слышал ли ты письмо, которое перед молитвой зачитывали?

— Слышал, только слов не разобрал.

— Охо-хо… — толстяк печально покачал лысиной. — В том-то и беда наша, мил-человек, что слышать-то слышим, а вот слов не разбираем. А письмо это обнаружено не где-нибудь, а на самом престоле Святого Петра в Иерусалиме, высеченное в камне. И прописаны в нем те же самые слова, которые Святая Дева Мария сказала тому крестьянину из Дофина. Ну? Теперь поверил?

— Гм… может, и поверил. А может, и нет… — Клаус развел руками. — Мне, чтобы поверить, время надо. Неученый я… глупый. Долго до меня доходит.