Жеральд Мессадье - Человек, ставший Богом. Воскресение

– Почему ты лучше нас знаешь, о чем думают ангелы? – спросил Иуда Искариот.

Вопрос заставил Симона-Петра, уже откусившего от ножки птицы и ломтя хлеба, перестать жевать. Хлеб выступал у него изо рта, словно зуб, а глаза буквально вылезли из орбит от услышанной дерзости.

– Вероятно, я меньше, чем ты, связан с миром, – ответил Иисус.

– Довольно! – задыхаясь, воскликнул Симон-Петр. – Ты, Искариот, прекрасно знаешь, что наш учитель – Мессия!

– Он никогда этого не говорил, – заметил Искариот.

– Иуда прав. Я никогда этого не говорил. Думаю, если я и Мессия, вы узнаете об этом после моей смерти. И вновь хочу напомнить вам, что вы свободны.

– Я не свободен, – возразил Иоанн.

– Я тоже, – подхватил Нафанаил.

Чуть позже они расстелили накидки на холодной земле и стали укладываться спать. Иоанн, вновь выбравший место около Иисуса, оперся на локоть и с тревогой в голосе спросил:

– Но если я уйду, разве ты не опечалишься? Разве ты не попытаешься меня задержать?

– Возможно, так и будет, – ответил Иисус, думая о Елифасе. [1]

Он спрашивал себя, почему к нему всегда крепче всего привязываются самые молодые.

– Но если мне тебя будет не хватать, возможно, это потому, что прежде всего тебе не хватает меня.

Иисус закутался в накидку и уснул, а Фаддей бодрствовал – он сторожил мулов, в очередной раз слушая голоса ночи – уханье, шелест мягких крыльев, лай, доносящийся издалека, близкое приглушенное жужжание. Когда на рассвете проснулся Иисус, он почувствовал, как Иоанн прижимается к нему. Он склонился над лицом подростка, ставшим во сне безмятежным, и долго любовался им. Одно из нечестивых слов, столь же естественное, как ненависть, страх, голод, инстинкт воспроизводства рода. Бесформенное и бесполое, но все-таки относящееся к любви, любви, в которой все нуждаются, любви, похожей на его любовь к Богу. Но разве не может существовать еще более чистая любовь, любовь без потребностей? В самом деле, неужели поистине нет любви без потребностей?

Они добрались до Сихема к полудню. Было сухо и ветрено, и по дороге они наглотались немало пыли. В городе ученики повеселели. Одни бросились на поиски трактира, другие – общественных бань. Иисус, мучившийся от жажды, остановился сначала у колодца, который все называли Иаковлевым колодезем, поскольку считалось, что он находился около арпана земли, отданного Иаковом своему сыну Иосифу. Иисус увидел, что ведра нет и ему придется ждать, пока кто-нибудь не придет к колодцу по воду. Иисус сел на скамью и принялся растирать себе плечи.

«Бродяга, – думал он, – вот кто я на самом деле». Сколько же ему пришлось шагать! Он посмотрел на ноги. Они исходили десятки тысяч локтей. Они покрывались коростой в тине Нила, грубели на камнях Сирии, замерзали в Евфрате, покрывались царапинами и обжигались на горячей земле Пафлагонии и Понта, просаливались в пене Эгейского моря, пачкались в помоях на улицах городов Киликии… Земля Палестины была мягкой, однако она была для них не столь знакома, ибо это уже были ноги не палестинца. Почему они занесли его так далеко? Какую цель он преследовал? Дальний, живой и недосягаемый свет. Образ самого себя, выкристаллизованный в свете. Теплый, нежный, нематериальный, прозрачный и все же тождественный ему самому. Но зачем? По желанию. Желанию любви, желанию Бога. Как же он ошибался, этот грек, которого почитали столько людей и который полагал, что желать можно лишь материального! Вероятно, Аристотель говорил только для тех людей, которые входили в его окружение, для тех, кто не мог понять его желаний… Только Фома, возможно, понимал Иисуса, поскольку он уже давно искал Неназванное, Невыразимое. Другие, и это не вызывало ни малейших сомнений, даже единожды не задумались над тем, что они ищут вместе с ним, за чем он шел вот уже два десятка лет. Сами же они искали военачальника, который поведет их на бой со священниками. Но до чего же сами они походили на священников! Но это только казалось, что ястреб и охотник гонятся за одной и той же добычей!

Иисус не сразу догадался, что это была она. Он это понял лишь тогда, когда она поставила ведро на землю и скрестила на груди руки. Она теперь не подводила глаз и не красила губ. Она выглядела еще более разочарованной, чем некогда, всем своим видом словно говоря: «Если бы ты знал!» Сепфора из Скифополя. Волосы, подернутые серебром, по-прежнему гибкая шея, но располневшая. А стать та же. Единственная, которую он познал, та, что овладела высшим искусством брать, когда она давала, и давать, когда брала. Бесконечный пейзаж. Иисус восхищался искусством, которое Бог воплотил в ней, голубоватым шелком под глазами, матовой кожей носа, теперь уже коричневатой, теперь уже зрелой полнотой губ, идеальными пропорциями носа и лба, подбородка и носа, тонкими морщинами вокруг рта, которые свидетельствовали о ее хрупкости. Она долго и пристально смотрела на него, словно, как и он, пыталась найти ответ по изменившемуся овалу лица или более темному цвету бороды.

– Я всегда знала, что встречу тебя, – сказала она. – Мне говорили, что тебя можно увидеть на берегах Иордана.

Прошло уже целых двадцать лет! Много и для мужчины, но для женщины…

– Дай мне воды, – попросил он.

– Я самаритянка. Неужели ты согласишься выпить воды, которую даст тебе самаритянка?

– Разве это не Иаковлев колодезь? Разве его вода не хороша для всех мужчин и для всех женщин?

Сепфора привязала к ведру веревку и опустила его в колодезь несколькими отрывистыми движениями, от которых дрожали мышцы ее обнаженных рук. Потом она стала поднимать ведро, и на этот раз задрожали ее груди. Она вытащила из-под юбки ковшик, зачерпнула воды и протянула Иисусу. Иисус с жадностью пил воду, продолжая сидеть. В тот самый момент вернулся Матфей. Иисус заметил его взгляд, но продолжал пить. Матфей подошел к Иисусу с каменным лицом. Затем пришли Иоанн и Симон-Петр. Женщина, несомненно, самаритянская проститутка, а их учитель пил воду, поданную ею! Симон-Петр прочистил горло.

– У нас есть еда, – сказал он, словно желая положить конец этой непристойной сцене.

Несчастен тот, кто на дороге презрительно обходит дикую смоковницу! Симон-Петр, ты, кого воспитывали в охраняемых садах! Иисус продолжал пить, а остаток воды вылил себе на ноги.

– А после того как путник утолит жажду, для чего нужен ковшик для воды? – спросила Сепфора.

– Одного путника не существует. Все люди – путники. А жажда, как и вода, есть дар Божий.

– Поистине ты говоришь как пророк, – сказала Сепфора. – А еще я слышала, что ты Мессия. Означает ли это, что с твоих уст больше не слетают обычные слова?

– Женщина! – вскричал Симон-Петр, подняв руку то ли негодуя, то ли угрожая.

Однако Сепфора только пожала плечами.