Григорий Чхартишвили - Аристономия

– Нужен релаксатор, чтобы смягчить последствия нервного потрясения, – вслух сказал Антон. – Водка. У меня есть водка.

Запрокинул голову, сделал несколько больших глотков из фляжки. Спиртное обожгло пищевод, просочилось в желудок и, словно, вытолкнутое пружиной, пошло обратно. Вырвало прозрачной жидкостью и желчью.

Эх, зря пропала водка. Очевидно, есть пока тоже нельзя. От слабости пошатывало, однако остановиться Антон не мог. Организм всё не мог поверить, что избежал смерти. Пульс частил, мышцы сокращались будто сами собой. Одной ходьбы было недостаточно – Антон поймал себя на том, что все время ощупывает себя, трясет головой, что-то бормочет.

Он шел, шел – наобум, не задумываясь. Может быть, час. Может быть, больше. Но вот заросли проредились, впереди снова простиралось поле. Вдали белели хаты какого-то населенного пункта.

– Стоп. Наугад идти нельзя. А то попадешь из огня в полымя. Пора начинать думать, – строго сказал он и порадовался, что голос такой рассудительный и больше не дрожит.

Местности Антон совсем не знал, вчера не успел заглянуть в карту. Только помнил, что Неслухов находится к северо-востоку от Львова. В любом случае нужно держать на восток.

Который час неизвестно, но явно за полдень. Нужно идти по направлению, с которого удлиняются тени, тогда не собьешься.

Но уходить в темную, душную чашу с места, где простор, обзор, свежий воздух, ужасно не хотелось. Антон медлил.

По желтому лугу безмятежно бродили два аиста. Аккуратные белые облачка казались вырезанными из бумаги. Звонко и ровно стрекотали цикады.

Не вместить в голове: как это можно в один и тот же день стоять под дулом пистолета, а потом смотреть на аистов, слушать цикад. Мир не един, он разделен на множество отсеков, и все они отгорожены один от другого непроницаемыми перегородками. Там ужас и смерть, здесь покой и жизнь.

Антон повернулся идти – и чуть не провалился в заросшую травой глубокую канаву. Зачем она здесь, на опушке леса?

Это же окоп. Выходит, и здесь не всегда царил покой. В пятнадцатом году под Львовом проходила линия фронта. Зоны смерти и зоны жизни не фиксированы, они постоянно меняются местами…

Чтобы как-то дисциплинировать скачущие мысли, Антон вспомнил полезное упражнение, которому некогда научил его Шницлер. «Моцион полезен для здоровья, – говорил профессор. – Однако мозг не должен оставаться праздным. Гуляете по парку или по лесу – идентифицируйте все растения, попадающиеся вам на глаза. Отличная тренировка памяти. Будущий анестезист должен хорошо знать ботанику. В природе нет ни одного растения, герр Клобукофф, которое, будучи должным образом препарировано и дозировано, не могло бы принести пользу медицине и фармакологии».

– Artemisia campestris, Centaurea albonitens, Plantago arenaria, Hyoscyamus niger… – стал перечислять Антон.

Продолжил, и углубившись в чашу.

– … Juniperus communis, Populus tremula, Picea abies…

Лес сразу перестал казаться враждебным. Идти через валежник, продираться через колючие кусты было трудно, но звук собственного голоса, безотказная работа памяти, музыка латыни придавали бодрости.

– Rubus fruticosus, Melampyrum, как его, nemorosum, Fagus sylvatica…

Гладкая кора Fagus sylvatica, бука обыкновенного, которую Антон, проходя мимо, рассеянно погладил рукой, вдруг треснула, брызнула колючими щепками прямо по пальцам. От грохота заложило уши.

Еще ничего не поняв, не осознав, лишь следуя нерассуждающему инстинкту, Антон бросился наземь. Отталкиваясь локтями, быстро отполз за ствол дерева, вжался в корни.

– Ты кто? А ну вылазь! – крикнул голос – грубый и одновременно дрожащий. Самое поразительное – женский.

Антон чуть высунулся.

Шагах в десяти или пятнадцати, по ту сторону маленькой лужайки, стояла женщина в военном, выставив вперед ходящий ходуном «наган». Женщина была коротко стриженная и какая-то противоестественно широкая. Возможно, так казалось из-за необъятных галифе, растягивавших в стороны и без того богатырские бедра.

Дуло рявкнуло дымом и пламенем. В землю с чмоканьем впилась пуля. Антон снова спрятался.

Чувство, которое он сейчас испытывал, совершенно не подходило к обстоятельством. Не испуг, не оторопь, а горькая обида.

После всего, что было – так абсурдно умереть? За последние сутки смерть столько раз подкрадывалась к нему, принимала разные обличья, словно меняя наряды перед трапезой – и в конце концов решила явиться грудастой, крутобедрой бабищей с выпученными глазами?

Сейчас подойдет и застрелит. А побежишь – получишь пулю в спину.

Всего мгновение смотрел Антон на непонятно откуда взявшуюся женщину, даже лица толком не разглядел, а всё же возникло твердое ощущение: где-то он ее уже видел. Эх, были бы очки!

– Не стреляйте! Что я вам сделал? – крикнул он, чтоб выгадать время.

– Ты кто?

Кажется, она боится приблизиться. Это хорошо, этим надо воспользоваться. Потихоньку пятиться, по-рачьи? Но трава зашуршит, выдаст…

И вдруг он вспомнил. Из-за галифе.

– Я свой, красноармеец! Вы меня видели в Неслухове! На улице! Ночью! Помните, я проходил мимо, а вы были с кавалером! Я букву «X» изобразил, помните? Вы еще за меня заступились!

«У пьяного было какое-то имя. А ее он называл по фамилии. Что-то на „С“?»

– Врешь, гад! Тот в стеклах был!

– Мои очки поляки отобрали.

Вспомнил! Спасибо тебе, оттренированная латынью память!

– Вы Солохина, правильно? А вашего товарища звали Харитоном!

Странный звук донесся с другой стороны лужайки: будто в глухой тоске завыла собака.

Антон осмелился выглянуть.

Женщина плакала, размазывая слезы руками. Револьвер был засунут за пояс.

– У-у… Помирает Харитоша. А может, помер уже…

Теперь можно было встать и подойти.

Самохина (не Солохина, точно, Самохина) оказалась ростом выше Антона и вдвое шире. Он осторожно погладил ее по твердому, как корень дерева, локтю.

– Где он? Что случилось?

Гнусавым от слез голосом женщина ответила:

– Тута он… Шел, шел да повалился. У-у-у. Я одна, а он лежит… Помер, нет, не пойму-у-у…

Взглянув поверх ее плеча, Антон увидел лежащего на траве человека. Голова неловко вывернута, сквозь приоткрытые веки поблескивают белки глаз. Передняя часть гимнастерки вся в крови.

Подошел, присел на корточки, стал искать пульс.

– Отошел? – боязливо прогудела сверху баба.

Сквозное пулевое в шею. Касательное, нетяжелое, но задет сосуд и, что хуже всего, ужасно грязная рана. Сознание, очевидно, потерял от кровопотери.

– Откуда в ране столько дряни? – Антон подцепил слипшиеся комки, шерстинки.

– Кровища хлестала. Харитоша клок ваты выдрал из фуфеля.

– Из чего?

Она показала на драный ватник, который валялся неподалеку.

– Мы с Харитошей в поле пошли, в копешку, за полюбовным делом, а фуфель взяли под жопу положить, – безо всякого смущения объяснила Самохина. – Через ту копеху и живые остались. Поляк на село попер, ну мы полем да к лесу. Бегли, бегли, а его, Харитона, пулей чикнуло.