Иван Ефремов - Таис Афинская

— Я мог бы просить тебя петь, как полагается исполнять гимны, то есть нагой, что и означает название, — сказал Клеофрад, благодаря фиванку, — но пусть будут гимнами красоты танцы, которые я прошу у Таис и Эрис. Это последняя моя просьба.

— Почему последняя, о Клеофрад? — спросила ничего не подозревающая афинянка.

— Только ты и твои подруги не знают ещё назначения этого симпосиона. Скажу тебе стихами Менандра: «Есть меж кеосцев обычай прекрасный, фания: плохо не должен тот жить, кто не живет хорошо!»

Таис вздрогнула и побледнела.

— Ты не с Кеи, Клеофрад. Ты афинянин!

— С Кеи. Аттика моя вторая родина. Да и далеко ли от моего острова до Суниона, где знаменитый храм с семью колоннами поднят к небу над отвесными мраморными обрывами в 800 локтей высоты. С детства он стал для меня символом душевной высоты создателей аттического искусства. А приехав в Сунион, я оттуда увидел копьё и гребень шлема Афины Промахос. Бронзовая Дева в двадцать локтей высоты стояла на огромном цоколе на Акрополе, между Пропилеями и Эрехтейоном. Я приплыл на её зов, увидел ее, гордую и сильную, со стройной шеей и высокой, сильно выступающей грудыогрудью. Это был образ жены, перед которым я склонился навсегда, и так я сделался афинянином. Всё это уже не имеет значения. Будущее сомкнётся с прошлым, а потому — танцуй для меня!

И Таис, послушная, как модель, импровизировала сложные танцы высокого мастерства, в которых тело женщины творит, перевоплощаясь, мечту за мечтой, сказку за сказкой. Наконец Таис выбилась из сил.

— Глядя на тебя, я вспомнил твоё афинское прозвище. Не только «Четвертая Харита», тебя ещё звали «Эриале» («Вихрь»). А теперь Эрис пусть тебя заменит.

По знаку Клеофрада Эрис танцевала так, как перед индийскими художниками. Когда чёрная жрица замерла в последнем движении и Эхефил набросил на разгоряченную лёгкий плащ, Клеофрад встал, держа большую золотую чашу.

— Мне исполнилось шестьдесят лет, и я не могу сделать большего, чем последняя Анадиомена. Не могу любить жен, не могу наслаждаться путешествием, купанием, вкусной едой, распевать громкие песни. Впереди духовно нищая жалкая жизнь, а мы, кеосцы, издревле запретили человеку становиться таким, ибо он должен жить только достойно. Благодарю вас, друзья, явившиеся почтить меня в последний час. Радуйтесь, радуйтесь все, и ты, великолепная Таис, как бы я хотел любить тебя! Прости, не могу! Статуей распорядится Лисипп, ему я отдал ее. И позволь обнять тебя, богоравный друг.

Лисипп, не скрывая слез, обнял ваятеля.

Клеофрад отступил, поднял чашу. В тот же миг все подняли свои, до краев налитые живительным вином, подняла свою и Таис, только Гесиона, с расширенными от ужаса глазами, осталась стоять неподвижно да Эрис восхищенно следила за каждым жестом афинянина.

Запрокинув голову, он выпил яд залпом, пошатнулся и выпрямился, опираясь на плечо Лисиппа. Чаша с едва слышным звоном упала на землю. Остальные гости как один выпили и бросили свои чаши, разбивая вдребезги стекло, фаянс, керамику. Эти черепки должны быть насыпаны под будущее надгробие.

— Хайре! Лёгкий путь через Реку! Наша память с тобой, Клеофрад! — раздались громкие выкрики со всех сторон.

Ваятель, с серым лицом, непроизвольно подергивающимися губами, сделал последнее громадное усилие и широко улыбнулся, глядя перед собой глазами, уже увидевшими мрак Аида, и рухнул навзничь.

В тот же момент — по крайней мере, так показалось Таис — солнце Скрылось скрылось за хребтом и лёгкие летние сумерки окутали молча стоявших людей.

Среди гостей присутствовали два врача. Они осмотрели Клеофрада, положили на носилки. На голову ему надели венок, как на победителя в состязании. Да и разве он не прошел победителем по трудам жизненного пути? При свете факелов и луны ваятеля понесли на кладбище эллинов и македонцев, высоко над городом, в роще древовидного можжевельника. Низкие деревья своей сумрачной хвоей, как бы отчеканенной из бронзы, осеняли немногие могилы. Афинский ваятель просил предать его земле, а не устраивать погребального костра. Могила была вырыта заранее. На неё положили временную плиту, до того как друзья покойного, ваятели, придумают и изготовят надгробие.

Прямо с кладбища участники печальной церемонии вернулись в дом Лисиппа на полуночный поминальный пир. Время близилось к рассвету. Горюющая, усталая Таис вспомнила совсем другой рассвет, когда она любовалась могуществом только что покончившего с собой ваятеля. Как бы угадав её мысли, Лисипп позвал её и Эрис вместе с Эхефилом и несколькими друзьями в освещенную алебастровыми лампионами рабочую комнату.

— Ты слышала от Клеофрада, что он отдал мне Ана- диомену, — сказал Лисипп, обращаясь к Таис. — Ещё раньше он сказал мне о твоем щедром пожертвовании для завершения статуи. Таким образом, ты и я — совладельцы Анадиомены, наследники Клеофрада. Скажи, что хотела бы ты: получить изваяние себе, оставить у меня или поручить мне продать скульптуру богини. Стоимость ее, не говоря уже о материале, громадна. Вряд ли я смогу выплатить тебе твою часть. Ты, наверное, сможешь возместить мне мою, но, мне кажется, подобная статуя не годится тебе и вообще всякому человеку, понимающему, что чудо искусства и богиню нельзя иметь в единоличном владении.

— И ты прав, как всегда, учитель. Позволь мне отказаться от моей, как ты называешь, доли и оставить статую у тебя.

— Щедрая моя Таис! — довольно воскликнул Лисипп. — Может статься, и не будет нужды в твоем великодушии. Признаюсь тебе, что я когда-то говорил с Александром о намерении Клеофрада изваять тебя, и…

Сердце Таис забилось, она глубоко вздохнула.

— …и он сказал, — невозмутимо продолжал Лисипп, — если, по моему мнению, статуя удастся, он будет первым покупателем у Клеофрада. Я тогда спросил, почему же он просто не закажет её ваятелю? А он посмотрел на меня так, будто я задал нескромный вопрос. Я полагаю, что ты согласишься, чтобы я продал Анадиомену Александру. Он пошлет её в Элладу — может быть, в Афины, может быть, на Китеру.

Таис опустила ресницы и молча наклонила голову, потом спросила, по-прежнему не поднимая глаз:

— А что решил Эхефил со своей Аксиопеной?

Молодой ваятель упрямо сказал:

— Я оставлю Аксиопену у себя, пока… пока Эрис не согласится быть моей!

Эрис гневно и громко ответила:

— Об этом не договариваются при всех, как с блудницей на базаре. Великая Мать требует ночи для своего таинства. Те, кто осмеливаются нарушить её заветы, уподобляются скотам, не знающим, что любовь священна и нуждается в подготовке души и тела. Или вы, эллины, забыли веления Матери Бездны Кибелы?

Таис с изумлением посмотрела на чёрную жрицу. Что заставило её произнести такую тираду? Догадавшись, она улыбнулась, и веселые огоньки мелькнули в её печальных глазах.