Валентин Пикуль - Фаворит

Потемкин снова обрел аппетит и поглощал сырые бураки, заедая их нежными вафлями. Ему повезло — лекарь Гензель ошибся. Но в Москве врачи тоже ошиблись, и судьба города была решена. Дворянство выехало в деревни, войска спешно вывели в летние лагеря, народ же остался чуме на съедение. Фельдмаршал Петр Семенович Салтыков жаловался генерал-поручику Еропкину:

— Вот хвороба какая! Не знаешь, когда и кого ухватит. Того и гляди, что зайдешь ты, Петр Митрич, завтрева ко мне на кулебяку, а тебе скажут, что я… Вернее, братец, случится так: зайду я к тебе завтрева на кулебяку, а мне доложат, что ты уже… ау!

— И такое возможно, — не перечил ему Еропкин…

Московский архиепископ Амвросий Зертис-Каменский настаивал на закрытии общественных бань и базаров, которые считал рассадниками заразы.

— Что ты, что ты, — всполошился фельдмаршал…

Он был против карантинов, сообщая правительству: «Почти весь город питается привозным хлебом; ежели привозу не будет, то голод будет, работы станут, за семь верст никто не пойдет покупать, а будет грабить, и без того воровства довольно». Салтыков писал, что свои ворота запер, в канцелярии уже болеют, а в доме Еропкина лакеи вымерли. На базарах же между покупателем и торговцем горел костер, подле стоял чан с уксусом. О цене сговаривались под надзором полиции. Затем покупатель кидал монеты в уксус, а торговец протягивал хлеб или мясо через пламень костра, после чего выгребал деньги из чана…

Амвросий, покидая Салтыкова, сказал ему веще:

— Эвон, у Варварских ворот иконка Богоматери древняя. О ней и забыли-то, а ныне лесенку приставили и знай себе ползают по лесенке да чмокают. Будь моя воля, я бы из пушки — трах!

Первым забил тревогу доктор Шафонский: на трупах солдат Военного госпиталя он доказывал коллегам, что люди умирают от чумы. Но медицинская комиссия высмеяла его: признать наличие чумы в Москве — значит испортить себе карьеру. Вот имена этих дипломированных остолопов: Эрасмус, Скидиан, Кульман, Мертенс, фон Аш, а главный над ними — штатс-физик Риндер, заявивший, что чумы нет:

— Народ о том знает. Одни мрут от «перевалки», иные от моровой язвы, а пятна на трупах — не доказательство!

Шафонский, человек честный, перевернул труп:

— Господин Риндер, пощупайте у него железы за ушами.

— Не стану я щупать каждого пропойцу…

Салтыкову, очень далекому от науки, Риндер внушил, что московский климат развитию чумы не способствует. Но вскоре умерли пленные турки, умер и офицер, прибывший из Бендер, а прозектор Евсеев, вскрывавший его, быстро последовал за офицером. Москва шушукалась: мертвых погребали теперь по ночам, тайно от полиции. Салтыков послал Риндера на Суконную фабрику:

— Там семья сторожа вымерла, рабочие имеют пятна на теле нехорошие, и за ушами у них вспухло… Езжай-ка!

На фабрике обнаружили восемь трупов. Салтыков, кипя негодованием праведным, снова созвал комиссию олухов Царя небесного:

— Если не от чумы, так от чего же Москва мрет?

Но упрямые немцы не желали порочить свои служебные формуляры и потому горой стояли за свой первый диагноз. Салтыков велел удалить из столицы рабочих Суконного двора и запереть наглухо в стенах монастыря Николы на Угреше. Но когда стали фабрику оцеплять, рабочие разбежались по городу быстрее зайцев… Генерал Еропкин пощупал у себя за ушами:

— Здоров! Теперь в лесах Муромских разбойника Кудеяра пымать легше, нежели в трущобах московских чумных выявить…

Дальше — больше. Салтыков внове потребовал от врачей «назвать точным именем оказавшуюся на Суконном дворе болезнь». Но врачи уперлись как бараны, и ни один не произнес этого слова — чума! Истину же упрятали за «перевалку» и за некую «язву». Один лишь Шафонский говорил прямо:

— Чума! Самая обычная. Такая же и на войне…

Но мнение авторитетных невежд уже опрокинулось в народные толпы, вызывая в москвичах возмущение строгостями и карантинами. Ведь если чумы нет, так зачем же нас хватают и по больницам растаскивают? Варварские ворота, над которыми висел образ Богоматери, стали трибуной для попов, не в меру ретивых:

— Нам виденьице уже было! Христос хотел за грехи наши дождь каменный на Москву наслать, но Богородица явилась вчерась и заменила дождь из булыжников язвою… Не жалей денег, народ! Вон кубышка отверста: кидай все, что имеешь, так Богу угодно…

Шестеркою лошадей к воротам подъехал Амвросий.

— Не верьте козлам вонючим! — возопил он. — Я священник выше рангом и ближе к Богу. Однако до седых волос дожил, а видения не посещали меня. Галлюцинации только одних придурков да пьяниц навещают — и вы таковы же есть, шарлатаны брюхатые!

— Не русский он! — раздались тут крики. — Гляди, рожа-то какая масляная, а глазами зыркае, ажио страшно…

— Чего там? Бей колдуна! — И полетели камни.

Амвросий спасся в доме генерал-губернатора Москвы.

— На все воля Господня, — сказал он Салтыкову. — Но икону с Варварских ворот я ночью стащу и кубышку поповскую разломаю.

Еропкин жаловался, что Москва имеет всего две пушки:

— Ежели на меня полезут толпою, как мне отстреляться?

— Смотря чем заряжать пушки, — отвечал Салтыков. — Ежели ядрами, так башки две с плеч снимешь, а картечью всех повалишь…

Салтыкову принесли пакет из Петербурга; секретарь надел вощеные перчатки, ножницами разрезал пакет и швырнул его в печку, а письмо окурил можжевеловым дымом. Екатерина писала: никого в городе больше не хоронить, всех покойников погребать в оградах загородных церквей. Но исполнить указ стало теперь невозможно: жители скрывали заболевших от врачей, боясь отправки в больницы, прятали от полиции и мертвых. Хоронили их сами — где придется, лишь бы никто не видел. Москва ежедневно лишалась девятисот жителей, а народ был так запуган, что за два месяца полиция получила официальную справку лишь о двух умерших. Жизнь и смерть ушли в подполье, но чума доставала людей и в укрытиях, покрывала гнилыми бубонами, заставляла истекать зловонною слизью, а потом покидала труп, перекидываясь на здоровое тело…

А ведь истину вещал Шафонский — и за то ему честь и слава!

Чуя свою вину, фаворит заискивающе поглядывал на Екатерину, но глаза его каждый раз встречали строгий взор охладевшей к нему женщины. Она думала: «Негодяй! Изнасиловал свою же сестру, еще девочку, и надеется, что все кончится шуточками… нет уж, миленький!» А тут еще слухи из Москвы ужасали…

Фельдмаршал Петр Семенович Салтыков не перемог страха перед чумой — покинул свой пост, спасаясь в подмосковном Марфине. Уважая большие заслуги старика перед родиной, ему этот грех наверняка бы простили, если бы на второй день после его бегства Москву не охватил бунт…