Валентин Пикуль - Фаворит

— Верить ли тебе, что волю нам дашь?

— Именем императрицы российской — дам!

— Урр-а-а. — И тюрьма вмиг опустела.

Удивительно, что вся эта разбойная орава не разбежалась, а честно приступила к обязанностям. Шафонскии жаловался Орлову, что все служители при больницах вымерли, а где новых взять?

Фаворит заложил два пальца в рот — свистнул.

Царевич Грузинский, контуженный поленом, предстал.

— Парень, — сказал ему Гришка, — объяви по Москве, что люди крепостного состояния, кои добровольно пожелают в госпиталях за чумными больными ухаживать, после поветрия вольны станут.

— Благодарю, — поклонился фавориту Шафонский.

Жертвуя собой, крепостные избавлялись от рабства. По выходе из больницы выздоровевших Орлов давал холостякам по пять рублей, семейным — по десять. А вылечившись, люди попам «диким» уже не верили. А тех, кто добра не понимал и по домам «выморочным» заразные пожитки грабил, таких прытких Орлов вешал с удивительной легкостью, будто всю жизнь только этим и занимался. Вся Москва была в зареве пожаров — это сгорали дома, в которых не было жильцов, одни трупы. На том месте, где погиб Амвросий, фаворит перевешал его убийц. А мальчишку, который епископа обнаружил, он сам посек розгами и отпустил к родителям:

— Щенок паршивый! Живи и помни, кто порол тебя…

Москва очистилась: от заразы, от покойников, от собак, от кошек и крыс. Чума отступала, а морозы, ударившие разом, доконали ее окончательно. Фаворит императрицы торопливо соблазнил одну глупую вдову, вконец обалдевшую от внимания к ней столь высокой персоны, и помчался обратно-в Петербург…

Екатерина не ожидала увидеть его снова подле себя.

— Не целуй меня — я ведь в карантине не сидел.

— Какой там карантин! Давай поцелую…

Орлов слегка оттолкнул женщину от себя:

— А ведь ты, Катя, не ждала меня… сознайся.

— Перестань! Мое сердце только и жило тобою…

Теперь пора было расплачиваться, и она воздвигла в Царском Селе триумфальную арку с надписью: «ОРЛОВЫМ ОТ БЕДЫ ИЗБАВЛЕНА МОСКВА». Монетный двор отчеканил памятную медаль, на которой изображены Орлов и Курций, бросающийся в пропасть, с надписью: «И Россия таковых сынов имеет». На этой медали граф Орлов впервые был титулован князем. А на берегу Невы строился для фаворита Мраморный дворец, на фронтоне которого императрица велела начертать: «Здание Благодарности»… Отдарившись, она потерла ладошки:

— Доволен ли ты мною, друг мой?

— Вполне, матушка. Близ тебя хорошо.

— Ну ладно. А теперь подумаем, что нам делать с Катенькой Зиновьевой, которую ты, подлец и мерзавец, изнасиловал…

Их перебранку пресекло появление Панина:

— Ваше величество, из Крыма прибыл калга Шагин-Гирей, ищущий высокой милости у двора вашего. Снедаемый позором, фельдмаршал Салтыков умер. Оказывается, можно умереть и от стыда!

Что-то зловещее таилось в истории Габсбургов; казалось, им открыта некая тайна, которой они и следовали веками, грабя и насилуя соседние народы. Но при этом Мария-Терезия постоянно жаловалась, что истерзалась совестью.

— Я имею очень смутное представление о наших правах, — созналась она Кауницу. — Но я ведь никого не обираю, правда? Я лишь хочу вернуть детям похищенное злодеями… Я умерла бы спокойно, если бы заполучила Галицию с Лембергом-Львовом…

До Фридриха II дошли эти вдовьи причитания.

— У кого? — разозлился король. — У кого это вдруг обнаружилась совесть? Неужели у этой старой ханжи, которая всех соседей приучила держать двери на запорах… Постыдились бы они там!

В отличие от венской императрицы, прусский король действовал прямолинейно: дайте мне вот этот «кусок», и я успокоюсь. Совесть ему была незнакома, а плакать он не собирался. Раздел Польши нависал над Европой, как грозовая туча. Однако напрасно в эти дни князь Вяземский сказал императрице, что после раздела Польши она сможет вписать в свой титул и «королева польская».

— Никогда не сделаю такой глупости, ибо ни единого вершка исконной польской земли Россия не тронет.

Ей доложили, что граф Никита Панин у дверей кабинета.

— Пусть за дверями и останется, — велела императрица.

Никита Иванович признался Денису Фонвизину:

— Она ждет совершеннолетия сына, чтобы выкинуть меня из дворца, а заодно избавиться от моего влияния в политике.

Фонвизин сказал, что Павел никогда его не оставит, но Никита Иванович возразил на это:

— Павла она женит, а жена не захочет, чтобы кто-то, пусть даже я, руководил ее мужем… Таковы все женщины! Милый Денис Иваныч, в этом дворце начинаются самые страшные дни.

Вдвоем они составили письмо к Булгакову, предупреждая об изменении конъюнктур придворных, которые, естественно, могут отразиться и на внешней политике государства.

Тесные улицы Рыцарская и Пивная, Иезуитская и Поварская выводят всадника в тишину варшавского Старо-Място, где прижались одно к другому, будто доски в старом заборе, древние палаццо родов, давно обнищавших и вымерших. Лишь изредка, задымив переулки пламенем факелов, протарахтит карета ясновельможного шамбеляна или подскарбия. Скорее прочь отсюда — туда, где плещет разгульная жизнь на широких проездах Уяздовских аллей, где шумят цукерни и магазины и щемит сердце от ослепительной красоты польских паненок, скачущих в Лазенки на соколиную охоту, где звенькают сабли гоноровых панов в пестрых кунтушах и венгерках… Ах, какая волшебная жизнь! Какая жизнь…

Яшка Булгаков держал ноги в тазу с горячей водой, срезая застарелые мозоли на пальцах: дипломата, как и волка, ноги кормят. На столе лежало письмо Суворова — не великого, но уже славного. «Препоручая себя в дружбу милостивому государю Якову Ивановичу», полководец умолял еще раз напомнить царице, чтобы из Польши перевела его на Дунай — к Румянцеву. Булгаков пошел ужинать в саксонскую лавку пани Ванды Фидлер; большой любитель поесть, он как следует обнюхал медвежьи окорока из Сморгони, велел отрезать ему ломоть жирной буженины с хреном.

— Как торговля, пани Фидлер? — спросил, вкусно чавкая.

— Разве это торговля, пан советник? Смотрите в мою кассу: половина выручки — фальшивые монеты… Куда их дену?

Она тишком сунула ему записку: «Принято решение отчаянное — короля не станет». Уплетая буженину, Булгаков размышлял: «Конечно, в Понятовском видят корень всех польских несчастий…» Дипломат раскланялся с хозяйкой и ловко запрыгнул в наемную коляску:

— На Медову! До панов Чарторыжских… гони!

Станислав Понятовский как раз покидал своего дядю, канцлера Адама Чарторыжского, в руке короля лежала ладонь прекрасной княгини Элизы Сапеги, и король, чуть пьяный, розовыми от вина губами щекотал ухо женщины словами беспутной нежности: