Валентин Пикуль - Фаворит

Разумовский отвлекся от изучения планов университета, который мечтал основать здесь, в резиденции своей.

— Откуда взялась клевета сия? — удивился гетман.

— В замке Несвижском у литовского гетмана Радзивилла твоя дочь проживает на хлебах панских и зовется везде дочкой «казацкого гетмана и Елизаветы» — разве не твоя блуда?

Разумовский беззаботно расхохотался:

— Какая чушь! Все мои дети — это твои дети.

Жена, не поверив, собралась к отъезду:

— И заберу с собою детей. Живи один…

Одним замахом сабли гетман уничтожил сервиз на столе:

— Дура! Оставь хоть одного — Андрия.

Оскорбленного отца навестил Андрей — подросток удивительной изящности, но с лицом узким и хищным. Что-то иезуитски-неприятное (но очень заманчивое) светилось в широко расставленных глазах любимого гетманского отпрыска.

— Как погода в Фонтенбло? — спросил отец.

— Жаль было уезжать. Столько винограду…

Андрей подкинул в руке булаву гетманскую.

— Не тяжела ль? — усмехнулся отец.

— Чересчур легка, папенька…

Сын сказал, между прочим, что несколько сотен мужиков из гетманских поместий на Дон и Яик бежали. Гетман в ответ лишь слабо шевельнул мизинцем с рубином в перстне:

— Батька в Батурине хорош, но матка-воля еще лучше!

В гетмане еще говорила крестьянская кровь. Он раскрыл шкатулку из пахучего заморского дерева, в которой свято хранил свирель пастушью и бедняцкий кобеняк.

— Вот, — показал их сыну, — не забывай, что твоя генеалогия произошла от сих атрибутов простонародных. В твои годы я о Фонтенбло и не слыхивал. А ты заодно с королем Франции диету виноградную соблюдаешь… Драть бы тебя — вожжами!

— Тебе и не следовало знать, — дерзко отвечал Андрей. — Но я ведь не пастух, а граф и сын гетмана. — Он снова потянулся к булаве. — Если в Европе плюгавые области, не больше Батурина нашего, своих курфюрстов имеют, то Украина сама по себе столь велика, что способна знатной державой стать, дабы от петербургских окриков по ночам не вздрагивать.

— Эге! — сказал гетман, смекая.

— Эге, — повторил сын. — Зачем мне помнить о свирели твоей, о кобеняке мужичьем? Другое вспоминается в темные ночи батуринские: гетману Богдану Хмельницкому наследовал сын его — Юрка!

…Екатерина получила две челобитные: из Глухова — от старшины казацкой, из Батурина — от гетмана казацкого; всюду речь была одинакова — булаву гетманскую сделать наследственной в роде графов Разумовских, — и Екатерина была возмущена:

— Скоро короноваться пожелают, а затем — прощай, Украина! Боже мой, — терзалась она, — и перед этим человеком я, как девчонка, всегда первой вставала…

Бумаги по делу о гетманстве она сложила в особый пакет, сверху которого начертала: ХРАНИТЬ В ТАЙНЕ. Первый удар нанесла не гетману, а его жене, появившейся с детьми в Петербурге.

— Сударыня моя, — сказала Екатерина с ненавистью, — в пути вы по сотне лошадей брали на станциях… даром! А в Яжелбицах дворня ваша насмерть ямщика прибила и озорничала в дороге, как хотела. Я лишаю вас права при дворе моем бывать…

Вяземского она встретила словами:

— Россия едина и неделима! — И указала генерал-прокурору: любое поползновение к самостийности украинской в корне пресекать, — Богдан Хмельницкий иные примеры дружбы подавал — не такие, как Разумовский.

Она повелела гетману срочно вернуться в столицу. Дела польские усложнялись, и можно было ожидать воины.

— Мне бы пять лет! Еще пять лет мира… о-о-о!

Рука Екатерины не поднималась ратифицировать договор с Пруссией. Политически — да, союз с Пруссией был для России выгоден, а морально — русский народ не мог одобрять союз с королем прусским… Но иного выхода императрица найти не могла! В апреле 1764 года Панин получил от нее записку: «Кончайте скорее союз с королем прусским, а не то, я думаю, дадим маху».

— Швеция рядом, со стороны турок небезопасно, а Крым-Гирей покупает пушки французские… Все! — сказала Екатерина, отбрасывая перо. — Я свое дело сделала…

Панин доложил ей, что приставы при царе Иоанне, Власьев и Чекин, изнылись в Шлиссельбурге, отставки молят.

— Не велики баре… потерпят.

Примчавшись из Батурина, гетман кинулся к ней.

— Не пускать! Сначала пусть булаву сложит…

А через два дня после ратификации договора с Фридрихом, просматривая ворох челобитных, она задержала внимание на прошении подпоручика Василия Мировича, который плакался на нужду несчастную; он писал, что три его сестры «в девичестве на Москве странствуют и на себе всю бедность как перед сим сносили, так и пононе носят…» Григорий Орлов валялся на канапе, забавляясь с попугаем, давал птице клевать свой палец.

— Гриша, ты Мировича знаешь ли?

— Не! — отвечал фаворит рассеянно. — Правда, тут недавно какой-то Мирович на куртаг во дворец ломился. Кричал, что он роду знатного и танцевать право имеет.

— А ты что?

— А я, матушка, как всегда. Развернулся — бац в соску! Танцевальщик сей сажен восемь по земле носом вальсировал…

Екатерина затачивала плоский богемский карандаш. Придворный арап в белой чалме распахнул двери, пропуская Панина.

— Ну? Опять сюрпризы?

— Дела польские — дела неотложные.

— Я так и думала. Нет мне покоя…

Печалью веяло от равнин славянских, на которых разместилась (от Балтики до Карпат) великая Речь Посполитая, республика с королями избираемыми. Путешественник, следуя шляхами коронными, встречал убогие корчмы и каплицы, распятья на развилках дорожных. Крестьяне польские обнажали головы перед каждым путником, бормоча испуганно: «Хвала Иезусу!» — и проезжий удивлялся: за что этим людям благодарить бога? В самом деле — за что? Нигде в мире не было столь жестокого порабощения, как в Польше, и потому народ никак не участвовал в судьбах «ойчизны». Лучшие же люди Польши давно говорили так: «Что бы ни случилось с Польшею, все равно хуже того, что есть, уже никогда быть не может». Зато слишком горячо боролись за права шляхетские сами же паны. Тоже нищие, но жадные и суматошные, они продавали на сеймах голоса любому магнату, лишь бы сегодня завалиться спать сытым и пьяным. Каждый шляхтич — клиент магната, а все его клиенты — уже клиентела. Жупан да сабля — вот и все богатство ляха. А клочок земли таков, что собака, лежащая посреди панских владений, хвостом взметает пыль на земле соседа. Но зато у шляхтича есть права: магнат, желающий высечь клиента, прежде раскладывает под ним дорогой ковер. А потом клиент садится за стол с магнатом, как равный с равным, и, окуная усы в мед, кричит о вольностях шляхетских:

— Речь Посполитая сильна раздорами!..

Каждый магнат мечтал быть крулем, каждый закупал голоса шляхты, все копили ядра и порох. Сейчас была авторитетна «фамилия» Чарторыжских, а племянник их — Станислав Понятовский. Против них — грозный старец Ян Климентий Браницкий, гетман коронный, а племянница Браницкого — жена литовского воеводы Радзивилла. Именно тогда в моду и вошла поговорка: