Адам Фоулдз - Ускоряющийся лабиринт

Он закрыл глаза и оказался в центре мира, отринув жен своих и дом, среди людей, с которыми было ему покойно.

Но вот песня стихла, и вскоре он почувствовал, что его накрыли одеялом. Открыв глаза, он увидел розоватые язычки пламени, все еще бьющиеся среди побелевшего хвороста. Сухим, хриплым голосом прокричала сова, вокруг с тонюсеньким писком сновали летучие мыши. Как же хорошо лежать под пологом этого бесконечного леса, где корни деревьев питаются сгнившими листьями, и так год за годом, век за веком. Чтобы потрафить себе, украсить свой путь ко сну, он взялся перебирать в уме лесные создания. Пред его мысленным взором предстали деревья — береза, дуб, граб, липа, остролист, орешник, а за ними — ягоды, разнообразные грибы, папоротники, мхи, лишайники. Он увидал быстрых, низкорослых лис, трепетного оленя, диких кошек, что гуляли сами по себе, крепко сбитых, переваливающихся на ходу барсуков, разнообразных грызунов, летучих мышей, зверье дневное и зверье ночное. Увидал улиток, лягушек, мотыльков, похожих на кору, и крупных мотыльков, похожих на призраки, бабочек: белянок и зорек, перламутровок и углокрыльниц. Не забыл пчел и ос. Вспомнил всех без исключения птиц: дятлов-барабанщиков и смеющихся зеленых дятлов, поползня с полоской на спине и крючконосую пустельгу, черного дрозда и пищуху, что умеет взбираться вверх по древесным стволам. Увидел лазоревок, снующих в ветвях, и белый промельк хвоста улетающей прочь сойки, и голубей, тихо сидящих на дереве поодиночке, но неподалеку друг от друга. И бойкую сладкоголосую малиновку. И воробьев.

И прежде чем погрузиться в сон, увидел себя: голова цела, а влажный скелет, лишенный остатков плоти, свернувшись в клубок, кротко покоится в земле.

Проснувшись, Джон ощутил покалывание в половине лица. Однако, открыв глаза, понял, что дело на сей раз не в парезе, а в сыплющемся на него легком дождике. Капли почти неслышно падали на золу в угасшем костре. А вокруг мерцали, отражая свет, мокрые ветви деревьев.

Джон натянул одеяло на лицо и вскоре согрел дыханием свой уютный кокон из грубой шерсти, в котором так и клонило в сон.

Когда он проснулся вновь, вокруг него вовсю копошились люди и потягивались собаки. Юдифь, которая раздувала огонь в костре, улыбнулась.

— Мне пора, — сказал он.

— Это в ту усадьбу, дальше по дороге? — спросила Юдифь. Он кивнул. Знал ведь, что она догадается. — Ума не приложу, чего тебя там держать, — продолжала она. — Уж если кто так играет на скрипке, там ему не место.

— Спасибо. — Джон встал, встряхнул и свернул одеяло. Чтобы лишний раз не беспокоить старуху, он просто положил его на землю там, где спал.

— Похоже, мы пробудем тут всю зиму. Так что, если захочешь вернуться…

— Спасибо, — повторил он. — Вернусь, если смогу. — Он повысил голос, обращаясь ко всем, кто оказался поблизости. — Спасибо. Мне пора.

— Перекуси на дорожку, — предложила Юдифь.

— Спасибо, я пока сыт.

И Джон поспешил уйти. Точнее, попытался. Сперва ему пришлось попрощаться за руку со всеми детьми, окружившими его плотным кольцом.

Солнце было еще низко, и он понадеялся, что ему удастся проскользнуть обратно незамеченным. Угольщиков в хижине еще не было. Он повстречал птицелова с болтавшимися на шесте двумя клетками — тот шел в Лондон, что так нуждался в песнях. О частые прутья клетки бились несколько зябликов — утренний улов. Птицелов надвинул шляпу на глаза. Джон поступил так же, а когда тот прошел, покачал головой, подумав, что слишком уж это простой символ, и решил не сочинять по этому случаю стихотворения.

У ворот он был раньше даже Питера Уилкинса. Отперев их собственным ключом, поспешил по тропинке к Фэйрмид-Ха-уз, но не успел войти, как навстречу ему вышел Мэтью Аллен.

Увидев Джона — а не увидеть Джона он не мог, ибо между ними было не больше трех футов — доктор явно расстроился.

— Джон, вы поступили очень плохо, — начал он, и Джон ощутил, как в нем вскипает гнев, выхода которому он дать не сможет. Он был неправ, сам это понимал — и теперь должен вести себя так, чтобы его пожурили, как ребенка. И он попытался ответить как ребенок.

— Я потерялся.

— Правда?

— Было темно. Я зашел слишком далеко.

Мэтью Аллен пристально глядел на него, посасывая ус. Джон оглянулся, потом опустил глаза. Не найдя другого выхода, Аллен сказал:

— Только смотрите, чтобы это было в последний раз! Обещаете?

— Я больше не буду уходить так далеко, доктор. И постараюсь не упускать из виду, где я. Я сочинял — может, дело в этом.

— Да, кстати, Джон. После нашего разговора я взял у вас в комнате пару стихов. Чтобы отправить издателям. — Мэтью Аллен поморгал, должно быть, усомнившись в благопристойности своего вторжения.

Джон заметил, но возражать не стал, порадовавшись, что теперь правда на его стороне.

— В самом деле? — спросил он как можно более небрежно, дабы усилить смущение доктора. — Как я говорил, — продолжил Джон, — я сочинял. Стихотворение, посвященное моей жене, Марии. Мне кажется, оно удалось. Могу переписать его для вас набело, а вы добавите к тем, что выбрали.

Мэтью Аллен покачал головой.

— Джон, мы же уже об этом говорили, и вы знаете, что Мария — не ваша жена. Это девочка, в которую вы были влюблены в детстве. Ребенок, Джон. Девчушка девяти лет. Или десяти. Ваша законная жена — Пэтти. И я знаю, что ей очень не нравится эта ваша навязчивая идея.

— Нет, — возразил Джон. — Нет, я прекрасно знаю, как правильно. — А еще он знал, что законное и естественное — две разные вещи. — Мария — моя жена. И Пэтти тоже. И если такого не случалось прежде, отсюда не следует, что это невозможно. Кроме того, так уже было. В Библии.

Ханна предложила взять Абигайль на прогулку. Но уже с самого начала она сбила малышку с толку, отклонившись от обычного маршрута: на сей раз она повернула к Бич-Хилл-Хауз.

Абигайль предпочитала гулять с матерью, которая куда как больше интересовалась ее находками — красивыми камушками и перышками. Ханна же думала о чем-то своем, совсем своем, а вовсе не об Абигайль, да и ходила к тому же слишком быстро. Абигайль ухватила ее за рукав и повисла на нем всем своим весом, чтобы заставить сестру идти помедленнее, но та заставила ее чуть ли не бежать вприпрыжку.

— Или ты будешь вести себя хорошо, — сказала Ханна, — или я немедленно отправлю тебя домой.

Ханна шагала вперед, сердито рассекая ногами воздух. Абигайль еле поспевала за ней, но вдруг старшая сестра остановилась.

— Почему мы стоим? — спросила младшая. — Не туда пошли?

— Шшш, Аби. Я думаю.

— И что ты думаешь?

— Шшш.

Ханна стояла и смотрела на дом с большим прудом и лужайкой — дом, где теперь жил он. Еще недавно ей и дела не было до этого места, но теперь оно щекотало ей нервы, словно гудящий улей. Она даже привстала на цыпочки, чтобы лучше видеть. Сделав несколько шагов, подобно балерине, чтобы разглядеть дальний угол сада, она заметила его. Наверняка это он. Такой высокий, стоит к ней спиной, застыв на месте, в густом облаке дыма, который сам же и выдохнул, в той самой накидке. Она тоже застыла, стараясь не шелохнуться, теряя равновесие от ударов собственного сердца, на грани между жизнью и смертью. Скоро что-то произойдет. Иначе быть не может.