Адам Фоулдз - Ускоряющийся лабиринт

Про эту Сильвию говорилось, что «по части мужчин было ей интересно, зачем они вьются и жмутся так тесно».

Ханна была не слишком сведуща «по части мужчин», однако написано было весьма убедительно.

Она яснее, чем когда бы то ни было, представила себе, что на самом деле происходит в миг накала страсти. Эти слова, этот легкий мотив заставили ее сердце биться чаще. И вьются, и жмутся так тесно.

Ханна села за стол и, не обращая внимания на недовольство Абигайль, отломила краешек от бутерброда, который ела девочка. Глядя поверх головы сестры, она заметила:

— Что ж ты вся перемазалась в масле, Аби? Ты же не кусок хлеба.

Абигайль воззвала к той, что обладала большей властью:

— Мама, она ест мой бутерброд.

— Ханна, не обижай сестру. Если хочешь бутерброд, возьми…

— Я не обижаю. Я думала, она поделится. Разве нам не следует приучать ее…

— Ханна, не перечь.

— Я и не думала. И вообще, я ухожу.

— Ох, и любишь же ты перечить!

— Вовсе нет.

День выдался погожий. Ханна шла к дому Аннабеллы; шаль свободно ниспадала с ее плеч. Дойдя до аллеи, она пощипала себя за щеки — вдруг повстречает его.

Аннабеллу она нашла в саду, под рано зацветшим терновником — та сидела с книгой.

— Доброе утро! — крикнула ей Ханна.

Аннабелла подняла голову, как всегда, осветив все вокруг своей красотой.

— Приветствую тебя, белокурая нимфа. Правда, под этим деревом все равно что в раю?

— Правда, — Ханна задумчиво, с одобрением оглядела дерево. Листья еще не раскрылись, виднелись лишь тонкие черные ветви и влажные белые цветы с трепетавшими на ветру лепестками. Горделивое дерево стояло, словно охваченное страстью, являя миру цветы, выраставшие прямо из мокрой, корявой древесины.

— Вот это красота! — воскликнула Ханна. — Пойдем прогуляемся?

— Что-то случилось?

— Да нет. Так, обычные тяготы семейной жизни, все как всегда.

— Ладно, я только предупрежу маму.

Ханна осталась одна. Одна. В тихом саду. Аннабелла жила совсем другой жизнью: единственный брат, книги, цветы и красота. Иногда Ханне, со всех сторон окруженной домочадцами и душевнобольными, великим множеством людей, что спешили или просто плыли по течению, казалось, что она живет прямо посреди дороги с оживленным движением.

Во время прогулки Ханна наблюдала, как на встречных действует красота подруги. Сознавала ли Аннабелла, что ее красота создает вокруг нее ореол, накладывает отпечаток на всю ее жизнь? Мужчины приосанивались, выпячивая грудь, и поспешно срывали шляпы. Деревенский парень, только что прогнавший мимо трех коров, приподнял кепку, глупо улыбаясь Аннабелле. Обладай Ханна подобным даром, она бы думала о Теннисоне с большей уверенностью. В конце концов, это ведь сила. А у Ханны силы не было. Она ничего не могла. Ни одна девушка ничего не могла сделать, чтобы выбрать мужа по сердцу: все они только вздыхают, тоскуют, мечтают да стараются быть на виду и казаться посговорчивей.

— Подснежники, — Аннабелла указала на куртинку подрагивающих белых цветочков. — Зайдем в церковь?

— Зайдем.

Это уже вошло у них в привычку. В первый раз казалось, что они преступают границу, совершают нечто запретное, недостойное, предаваясь в церкви праздным мечтаниям и восторженным чувствам. Теперь это стало частью ритуала. Они миновали покосившиеся надгробия в печальном молчании и даже не остановились, как прежде, чтобы сосчитать, кто сколько прожил, и пожалеть детей. Среди прочих была могила семилетней девочки, при виде которой Ханна не могла сдержать слез. Она и теперь мысленно поприветствовала девочку, проходя к холодной каменной паперти. Аннабелла с благоговейным видом потянула на себя тяжелую дубовую дверь, и они вошли. Дверь плотно затворилась, и все погрузилось в тишину, в которой шаги звучали особенно громко; они затаили дыхание. Приглушенные звуки, запах свечей, с которых сняли нагар, ощущение того, что совсем недавно здесь кто-то был. Аннабелла перекрестилась. Ханна сделала то же самое, творя молитву и одними губами, закрыв глаза, шепча имя Альфреда Теннисона. Слова, что слагались в ней столь пылко и страстно, безмолвно срывались с губ.

Аннабелла указала на каменные плиты на полу, куда солнце сквозь витражи отбрасывало едва различимый, переливающийся разноцветный круг. Ханна кивнула.

Она вошла в неф и остановилась у амвона, где на распростертых крыльях бронзового орла покоилась большая Библия. Ханна заглянула в нее. «В шестой же месяц послан был Ангел Гавриил от Бога…» [12] Евангелие от Луки. 1:26. Выведенная вязью буквица напомнила ей, как красиво сочетались инициалы А. Т. и X. А., мечтательно начертанные ею на листе бумаги. Потом она бросила листок в камин, а сердце при этом колотилось так, будто она уничтожала доказательства убийства, «…к Деве, обрученной мужу, именем Иосифу, из дома Давидова; имя же Деве: Мария» [13] Евангелие от Луки. 1:27. .

Она подняла голову. Аннабелла присела на скамью, обратив прелестные глаза вверх, к восточному окну. Ханна подошла к скамье по другую сторону от прохода. Опустившись на скрипнувшую доску, она посмотрела вверх, на витражи, на застывшие прозрачные фигуры вокруг распятого Христа, на Его красивую голову, безвольно свесившуюся на правое плечо. Ханна разглядывала Его тело, Его печальное лицо, и в какой-то момент в ней зародилось чувство неподдельного сострадания.

Долгую тишину прервал звук отворившейся двери: вошел церковный староста, мистер Трипп. Он перекрестился и прошел в ризницу, глянув из-под тяжелых, нависающих бровей на девушек, по всей видимости, молившихся. Он узнал дочь доктора и ту, другую, красавицу. Когда староста ушел, девушки переглянулись. Ханна показала на дверь: они поднялись и на цыпочках вышли.

Джону больше не дозволялось выходить за пределы лечебницы, не разрешалось даже вернуться к работе в саду адмирала. Ему нашли замену. А ключ забрали. Оставалось лишь бродить вокруг Фэйрмид-Хауз, сознавая, что за ним наблюдают. А все потому, что он осмелился бросить вызов.

Те несколько дней во тьме были подобны смерти, даже хуже: его лишили покоя, Бога, лишили надежды положить всему этому конец. Когда дверь захлопнулась, комната начала проваливаться, пока не оказалась глубоко под землей, глубже шахты. Он мог кричать из глубин, но никто бы его не услышал. Когда же дверь распахнулась, и он снова оказался наверху, навстречу ему с ревом хлынул разноцветный мир, заполняя пустоту его чувств. От такого напора он не устоял на ногах. Тяжелая голова склонилась, немощные руки обвисли, точно плети. Он сидел на земле, чувствуя, как солнце бьет ему в затылок, как его обвевает ветерок, и неподвижно, не имея сил пошевелиться, взирал на травинки у ног, на ползущего мимо муравья. Потом он спрашивал себя, а не привиделось ли ему всё это: он так жаждал вернуть себе мир, что этот мир мог оказаться плодом фантазии, порождением помутившегося рассудка, в то время как сам он оставался под землей. Однако облака, деревья, птицы — все выглядело в точности так, как ему помнилось.