Карен Харпер - Королева

Даже зимой здесь стояла невыносимая вонь, хотя ров, куда сбрасывали мусор и сливали нечистоты, почти весь покрылся льдом. Речушка Флит, немного южнее впадающая в Темзу, также замерзла, как сказал мне тюремщик.

И мое сердце тоже заледенело. Хуже всего было то, что я мучилась в неведении, как там путешествует Джон, хотя за него я тревожилась меньше, чем за принцессу. Я несколько раз спрашивала, отправили ли ее в Тауэр, но в ответ тюремщики лишь пожимали плечами.

Я исхудала, кожа стала высыхать и потрескалась на пальцах; я стала обкусывать ногти. Первые долгие часы пребывания в тюрьме как-то размылись в моей памяти. Волосы я не расчесывала, и они падали мне на лицо. Теперь я стала понимать, почему Елизавета сделалась больной от горя. Те два платья, которые доставили ко мне в камеру, висели на мне, словно на огородном пугале, какие ставят у нас на полях. У нас — это в Девоне, «Девоне, встречи с которым я жду, — когда же любимых я снова найду?» У нас дома, в Хэтфилде, где наша маленькая семья собиралась вокруг моей любушки, а еще лучше — в Энфилде, столь милом нашим с Джоном сердцам, ведь там мы гуляли в саду и целовались…

Я резко села на скамье. Человек, который принес мне поесть, не был тюремщиком, которого я уже знала.

— Доброго вам дня, мистрис Эшли, — вежливо поздоровался он.

Он не стал бросать поднос с едой на пол и сразу же уходить из камеры. Это был представительный мужчина, который здесь казался не на своем месте. У этого человека был мягкий, хорошо поставленный голос. Губы были рассечены шрамом, а нескольких передних зубов не хватало.

— Вы не тот, кто приходит обычно, — только и сказала я. — А… это мне?

Вместо обычного супчика он принес ножку каплуна, толстый ломоть хлеба с сыром и оловянную кружку с напитком, весьма похожим на кларет. Клянусь вратами ада (а именно так я стала мысленно называть свое узилище), этот новый стражник что-то напутал и принес то, что явно предназначалось кому-то другому. У меня в животе так громко заурчало, словно по небу, предвещая скорую бурю, прокатился гром.

— Вам, мистрис, — ответил он голосом тихим и ровным. — Кто-то заплатил за уголь для вашего камина, за воду для умывания, да еще сбор за камеру — за постельное белье, которое вам сейчас принесут.

— Но кто же это?

Мужчина пожал плечами, словно ничего не знал, но одновременно подмигнул мне. Неужели Джон так быстро нашел способ прислать мне деньги? Да и откуда он мог узнать, что я тут нахожусь? Или это Елизавета обо мне позаботилась? А может, у королевы Марии изменилось настроение?

— Мою жену зовут Сесилией, — сказал незнакомец. — Красивое имя, не так ли?

— Красивое, но…

Сесилия… Сесил? Не исходит ли эта забота от Сесила и Милдред? Ну, раз этот человек сам не сказал мне об этом, то и я не решилась спрашивать. А Сесилией звали мою дорогую маму — не знак ли это свыше, что я могу доверять пришедшему?

— Я очень страдаю, сэр, не зная ничего о своей госпоже, принцессе Елизавете.

Он снова пожал плечами. Затем тюремщик наклонился, чтобы поставить мне на колени поднос с едой и питьем, и прошептал:

— Сегодня 19 марта. Вчера ее перевели в Тауэр — она достаточно хорошо чувствует себя для этого.

— Боже правый, защити ее, ибо она ни в чем не повинна!

— Истинно так. Я передам вам весточку от нее, как только представится возможность. Королева Мария должна обвенчаться с принцем Филиппом Испанским в июне — предварительно брак уже был заключен через доверенного представителя принца. А в Смитфилде начали готовить костры для еретиков.

— Как? Прямо здесь, в Лондоне? Чуть ли не в центре столицы?

— Мы с Сесилией опасаемся, что земля покраснеет от крови мучеников, а воздух… Запах будет похуже, чем здесь!

Говорил он грамотно и уверенно, как человек образованный. А о тех, кто скоро станет мучеником за веру, он сказал просто для того, чтобы я знала, какие ужасные времена настали. Или же ему известно, что одной из мучениц стану я, а потому должна иметь время, чтобы подготовиться к этому?

«Не подмажешь — не поедешь». Эта поговорка в полной мере описывала порядки, царившие в тюрьме Флит, поэтому нетрудно было догадаться, как удалось моему новому тюремщику (его фамилия была Тайлер) сменить прежнего. Однако в мире, пропитанном ложью и кишевшем шпионами, я решила поначалу не слишком с ним откровенничать. Я хорошо понимала, что испытанные мною лишения должны были бы настроить меня так, чтобы я поверила первому, кто отнесется ко мне с добротой и участием, а этот человек вполне мог докладывать обо всем самой королеве Марии или кому-то из ее ближайших советников. Ведь, в конце концов, всем обитателям тюрьмы Флит было известно, что при короле Эдуарде епископ Гардинер был тут узником, а следовательно, знал все входы и выходы. Как ни печально, но я уже привыкла никому не доверять.

Тем не менее Тайлер всякий раз, когда приносил мне еду или уголь, а нередко и свежее белье, непременно упоминал о том, что его «дорогая Сесилия» родом из Стэмфорда (оттуда происходил Сесил, там он жил и сейчас), и в глубине своего измученного сердца я начинала ему верить.

— Держитесь, — не раз говорил он мне, когда приходил, чтобы забрать поднос или вынести помойное ведро.

Иногда он произносил: «Крепитесь!» Я спросила его, внесено ли мое имя в список мучеников, которых отправят на костер. Он ответил:

— Вы туда не попадете, если нам с Сесилией повезет. Елизавету могут считать государственной преступницей, ее могут допрашивать члены Тайного совета, но они не рискнут переступить определенную черту в отношении возможной будущей королевы.

Возможной будущей королевы! И это о моей Елизавете! Однако я лучше чем кто бы то ни было знала характер Марии, а ведь очень скоро ей будет помогать править страной сильный муж — испанец-католик. И, не забывая об этом, я дрожала за свою принцессу и за себя.

Несмотря на заботу Тайлера, мне по-прежнему тяжело было засыпать. Когда же я забывалась сном, я снова видела ее — не Елизавету, но Анну. Она вплывала в мое окно, презрев и толстые стекла, и решетки на них. Она тоже была узницей. Я заключена в тюрьме Флит, а она — в своей могиле. Еще один штрих, объединявший нас… Отчего я всегда чувствовала духовное родство с королевой Анной, еще до того, как стала нянчить ее дочь и полюбила ее?

— Заботься о ней ради меня. Не разлучайся с ней, как она не разлучается с рубиновым перстнем.

Снова Анна, с алой полосой вокруг нежной шеи, протягивала ко мне руки, умоляла меня. Я представляла, как Анна Болейн, люто ненавидевшая Марию, переворачивается в гробу теперь, когда та стала королевой. Мне хотелось утешить Анну, сказать, чтобы она крепилась, только дотронуться до нее мне было жутко. Она ведь умерла и лежит в ящике из-под стрел под каменными плитами церкви Святого Петра-в-оковах, а совсем недалеко оттуда томится за решеткой моя любушка.