Карен Харпер - Королева

Елизавета выпрямилась, ее печальное лицо посветлело.

— Робин Дадли все еще томится в Тауэре. Однажды я заметила его высоко в окне, а он склонил голову и помахал мне рукой.

Перед моими глазами тут же встала картина: мы с Джоном, покидая Тауэр, подняли глаза и увидели приговоренного к смерти Тома Сеймура. Но Елизавета продолжала щебетать, теперь уже веселым голосом:

— А когда мне удалось добиться разрешения гулять во внутреннем саду, какой-то малыш однажды передал мне цветы от него. То были просто веточки плюща. — Робин, наверное, сорвал их со стены у своего окна, — и несколько маргариток. Но я их сохранила, они очень тронули меня. Каждый цветочек я засушила между листами своей Библии!

Принцесса вздохнула. Когда мы встретились, она сказала, что с нетерпением ожидает моих нравоучений, однако сейчас вряд ли было подходящее время выговаривать ей за то, что она мечтает о женатом мужчине, тем более — о государственном преступнике, который заточен в Тауэре. Вместо всего этого я сказала:

— Я никогда еще не гордилась вами так сильно, как тогда, когда узнала, сколь мужественно вы вели себя перед членами Тайного совета, не поддаваясь на их угрозы и уговоры.

— Но ведь, Кэт, — проговорила Елизавета, гордо выпрямившись и отпустив мои руки, — я не была виновна ни в каких заговорах против моей царственной сестры. Я рада тому, что у нее родится наследник, даже вышиваю малышу чепчик и распашонку. И если тебя спросят — просто так или на допросе, — какие чувства я питаю к будущему царственному племяннику (или племяннице), отвечай, что я с нетерпением ожидаю благополучного рождения младенца и желаю ему долгой жизни.

Она спокойно выдержала мой пристальный взгляд. Это было сказано из желания защитить меня или же себя? Разумеется, Елизавета не думала, будто мне разрешили вернуться к ней при условии, что я стану за ней шпионить. Но могла ли я укорять ее за то, что она научилась никому не доверять?

— Когда меня допрашивали в совете, — сказала она суровым тоном (я так хорошо изучила малейшие оттенки ее голоса, что ясно поняла: речь сейчас пойдет о чем-то весьма неприятном), — один из его членов обронил: Томас Уайетт-младший, мятежник, приходится сыном человеку, который носил такое же имя и некогда любил мою мать. Отчего ты не сказала мне? Ты знала об этом, была с ним знакома? Должна ли я стыдиться своей матери, как того хотел отец? Кэт, я уже не ребенок, которого надо защищать любой ценой. Мне двадцать один год, я взрослая женщина!

— Так оно и есть, ваше высочество Елизавета Тюдор. Ну, тогда идемте — погуляем и продолжим беседу, — сказала я, вставая и помогая подняться ей.

Мы пошли по аллее, осененной могучими старыми дубами, и я рассказала принцессе о том, о чем никогда не собиралась рассказывать. Что Томас Уайетт и Анна Болейн любили друг друга в ранней юности, еще до того как Анну отправили во Францию, задолго до того как на нее обратил внимание король Генрих. Что они тайно обменивались письмами и стихами в Гемптон-корте, когда король уже ухаживал за ней. О том, как однажды отец Елизаветы разгневался на Уайетта — не столько потому, что поэт выиграл у него в шары, сколько за то, что тот осмелился выставлять напоказ подаренный Анной медальон. Я так разволновалась, что стала нервно теребить мамино гранатовое ожерелье, потом спохватилась и опустила руки.

— Значит, несмотря на страсть, охватившую великого Генриха, семена недоверия могли зарониться уже тогда, — задумчиво произнесла Елизавета, как бы размышляя вслух. Мы остановились на краю травянистого луга, так изрытого кроличьими норами, что там запросто мог сломать ногу и человек, и зверь. — Расскажи мне все до конца, Кэт. Насколько я поняла, Томас Уайетт-старший был посажен в Тауэр, как и другие мужчины, которых обвиняли вместе с моей матерью. Однако его освободили. Это я тоже поняла благодаря вопросам, которые задавал мне Тайный совет.

Я молчала в нерешительности. Я ведь не только никогда не рассказывала принцессе о том, что видела казнь ее матери — по сути, я даже обманула Елизавету еще много лет назад, когда она спрашивала меня об этом.

— Если бы я была королевой, то приказала бы тебе все мне рассказать, — заявила Елизавета, надув губки. — Скажи мне, о чем ты сейчас думаешь, о том, что знаешь. Если ты меня любишь, то ничего не утаишь — ведь мою мать ты тоже любила, я знаю!

Я обняла принцессу за плечи, вновь подивившись тому, что она уже на полголовы выше меня. Мы вместе наклонились, глядя, как ветер колышет траву на лугу; позади нас маячила стража.

— Я уверена, что Анна всю жизнь любила Уайетта, но не изменяла с ним вашему отцу, иначе из Уайетта это непременно вытянули бы, после того как она впала в немилость. Его сестра была одной из фрейлин, прислуживавших Анне на эшафоте, и я видела, как королева что-то дала этой женщине в последнюю минуту. Думаю, это для него.

Елизавета задохнулась и повернулась ко мне, отступив на шаг.

— Ты… Но ведь ты когда-то говорила, что тебя там не было.

— Мне не хотелось рассказывать об этом девочке, которая была совсем не подготовлена к такому известию. Анна Болейн выглядела в тот день отважной и очень красивой, она готова была до конца следовать своей судьбе. Ваша мать пожелала, чтобы я присутствовала при ее казни. Джон тоже был там, и, по сути, он все время помогал мне держаться на ногах. Видите ли, Анна ведь дала мне перстень для вас и хотела, чтобы ваш портрет тоже был там. И я подняла руку с перстнем, хотя стояла далеко и королева не могла его разглядеть. Но в свою последнюю минуту она помнила о вас, и любовь к вам, я уверена, придала ей сил. Я торжественно поклялась ей, что сделаю все возможное, чтобы защитить и вырастить ее дочь.

Елизавета покачнулась, и я снова прижала ее к себе. Стражи подошли ближе, и я замахала на них рукой. Удивительно, но они подчинились и отступили.

— Так ты… ты видела, как она умерла, — прошептала принцесса.

— И с тех пор меня беспрестанно преследуют кошмары.

— Я очень рада, что ты там была. А благодаря перстню и я, в каком-то смысле, тоже. Может быть, теперь я перестану видеть маму в печальных снах. Спасибо тебе, Кэт, за твою верность ей и мне на протяжении стольких лет. — Она обвила меня руками, но не расплакалась.

— Печальные сны? — переспросила я, гладя ее по спине. — Дурные сны?

— Скорее кошмары. Но я никогда не жаловалась, потому что благодаря им я могу ее увидеть. Мама, разумеется, выглядит точно так же, как на портрете. Она вплывает в окно и смотрит на меня, обнимает ледяными руками и говорит, что сильно меня любит — в общем, сны не такие уж плохие. Я боялась, что, если скажу кому-нибудь, эти сны прекратятся и я ее больше не увижу.

Меня стало трясти. Почти такой же сон (или кошмар) преследовал меня много лет. Анна. Анна не давала покоя нам обеим. Когда же она сама обретет покой?