Карен Харпер - Наставница королевы

У меня глаза полезли на лоб. Что это: ловушка или мягкая форма допроса? Да этот человек смертельно опасен! Это ведь он настоял на том, чтобы Мария отказала в помиловании одному тринадцатилетнему подмастерью, которого должны были сжечь за веру на костре в Смитфилде вместе с неким мясником и цирюльником. Одно дело, когда казнили зачинщиков мятежа против Марии, но ведь король и королева противопоставили себя всему народу, они возбуждали негодование тех, на ком держится вся страна. И если уж речь зашла о кострах, могу поклясться, что король заметно воспламенялся страстью всякий раз, когда прикасался к Елизавете. Я ожидала от него в худшем случае суровости, в лучшем — неприязни, но никак не ласк и поцелуев.

Еще больше меня рассердило то, что Филипп тщательно закрыл обе двери: сперва ту, через которую вошел, а затем и ту, через которую я подслушивала и подсматривала.

— Оказал ли он вам уважение, которое полагается невестке короля? — спросила я, как только Елизавета возвратилась в свою опочивальню.

— Могу сказать только, что он здесь ужасно скучает, Кэт, — прошептала она, увлекая меня к открытому окну покоев, находившихся во втором этаже дворца. Так делала ее мать, когда не хотела, чтобы кто-нибудь подслушал ее беседу. — Филиппу надоело ждать наследника, и он вовсе не уверен, что тот появится на свет…

— Как это?

— Ш-ш-ш! Ну, конечно, лекари, повитухи и предсказатели утверждают, что наследник будет, но я же видела: король в этом отнюдь не уверен.

— Но не может же королева притворяться! — воскликнула я.

— Ш-ш-ш! Она сама верит в это, отчаянно верит. Ну и, разумеется, я говорю лишь то, о чем сумела догадаться по намекам.

— На английском, на испанском или на языке любви?

— А ты подслушивала? Я пустила в ход все возможные ухищрения и, не скрою, добилась, чего хотела.

— Но чего же он сам хотел?

— Я уверена, что не только моей любви, как выразился сам Филипп, — ой, не надо на меня так смотреть! Речь шла о родственных чувствах…

— Пусть он моей козе это скажет! Клянусь, Филипп мечтает выдать вас замуж так, чтобы и самому иметь доступ к вашему ложу.

— Он упомянул о возможном замужестве, но я сразу отвергла это предложение. Кэт, он пообещал, что мы сможем уехать сразу же, как только Мария родит ребенка. Филипп тогда и сам уедет, хотя меня весьма печалит то, что он опустошил нашу казну, а теперь собирается повести наших добрых крепких англичан на войну с Францией. Ведь это она должна быть нашей союзницей против Испании, а не наоборот.

Так я убедилась в том, что моя девочка умеет пользоваться женскими уловками в политических целях. Где и когда она этому научилась, если находилась все время то в тюрьме, то в сельской глуши? Или это у нее наследственное, от матери? Теперь Елизавета уже мало походила на ту юную деву, которую едва не соблазнил Том Сеймур. Я-то думала, что ей многому еще предстоит научиться, но потом поняла, что и мне самой многое надо постичь.

К концу июля, после того как прошли все мыслимые сроки рождения наследника, ожидавшегося с самого мая, Мария ударилась в истерику и признала, что никакого ребенка в ее утробе нет. Несмотря на радость (ведь это была радостная весть для Англии и Елизаветы), я все-таки жалела ее величество, потому что понимала, каково это: так долго мечтать о ребенке от любимого мужчины и не иметь возможности родить его.

Филипп Испанский уехал к себе на родину — как поговаривали, к любовнице, которую он великодушно не стал привозить с собой на время медового месяца. Мария позвала к себе сестру и за те десять минут, которые они, впервые за многие годы, провели вместе, сообщила, что возлюбленный супруг скоро возвратится к ней и в следующий раз она непременно сумеет зачать ребенка. В прошлый раз, объяснила Мария, ее ввели в заблуждение водянка, вздутие живота и прекращение месячных. Главное — она позволила Елизавете со всей свитой, включая меня, вернуться в Хэтфилд-хаус; а там меня ожидало послание от моего любимого Джона.

У меня дрожали руки, когда я читала письмо, так сильно мне хотелось, чтобы Джон был сейчас рядом со мной. Я еще лучше поняла страдания Марии, изо всех сил мечтавшей о ребенке, страстно желавшей того, чего у нее нет. Джон писал мне, что изучает классическую литературу и итальянское искусство в университете Падуи, выращивает лошадей и продолжает писать книгу — «Искусство верховой езды». Он побывал в Болонье и Венеции, купил для меня книги и «красивые вещицы». Итальянцы исповедовали принцип libertas scholastica, то есть свободы в изучении наук. Джона называли ultramontana, как и всех, кто приезжал учиться из-за Альпийских гор. Он горячо меня любит и страшно скучает по мне (я без конца целовала письмо, словно влюбленная по уши крестьянка), а потому просит меня встретиться с ее величеством и замолвить за него словечко, сам же он молит Господа Бога сохранить нас живыми и невредимыми.

«Из-за Альп… красивые вещицы… свобода… любит и скучает… живыми и невредимыми…»

Я так долго таила в глубине души надежды и страх за него, что теперь дала волю слезам и выбежала из комнаты. Вскоре за мной последовала Елизавета. Она стала утешать меня, как прежде часто утешала ее я. Мы с ней были во внутреннем дворике, когда вдруг приехал с женой и свитой сэр Томас Поуп [71] В английском тексте фамилия Поуп (Pope) совпадает с тем, как принято именовать главу католической церкви — Папу Римского. (такая фамилия, по моему мнению, как нельзя лучше подходила католику, которого прислала Мария) наш новый «тюремщик», как называла Елизавета и его самого, и его предшественников. Это со всей беспощадностью снова напомнило мне, что нет у меня ни свободы, ни безопасности, ни любви — и неизвестно, будут ли они когда-нибудь.

Из бездны отчаяния пришло спасение и для меня, и для Елизаветы, и для всей Англии.

Сначала произошла трагедия национального масштаба: мало того, что король Филипп угробил средства английской казны и жизнь множества англичан в ходе войны за границей, он еще и проиграл эту войну, а Франция захватила Кале, последнее английское владение на континенте. Как гордились монархи Англии тем, что сохраняли эту твердыню в Европе, доставшуюся им в наследство от славных предков-Плантагенетов. Из уст в уста передавали слова королевы Марии: если после смерти ее тело вскроют, то увидят вырезанное на сердце слово «Кале».

Филипп ненадолго вернулся к жене. Было объявлено о новой беременности королевы, но англичане лишь качали головами и роптали. Коль скоро речь шла о Марии (которую в народе уже кое-кто прозвал Марией Кровавой), трудно было верить словам — требовались более веские доказательства.