Казимеж Тетмайер - Легенда Татр

Сталь сверкнула на солнце, и это был знак всем трогаться в путь.

— Ну, будьте здоровы! — крикнул Собек остающимся.

— С богом! Благослови вас господь! С богом! — ответили ему сотни голосов.

Пастухи и погонщики волов заиграли на свирелях, трубах, на кобзах, засвистали в дудки, зазвенели на гуслях, зазвонили колечками чупаг, застучали медными обручами палиц; те, кто ни на чем не играл, гаркнули хором, пастушки прикрикнули на коров, погонщики защелкали бичами. Залаяли собаки, затопотали овцы и телята, застучали лошадиные копыта. Мелодично и торжественно зазвенели тысячи медных колокольчиков на шее у коров и овец. И шествие двинулось. Овцы, окруженные пешими и конными людьми, во главе коих шагал баца, бесконечной вереницей потянулись через поляну Топора. За овцами — коровы, потом волы. Одновременно несколько десятков голосов, под стоны свирелей и дудок, звон гуслей и низкое гудение кобз, затянуло:

Хор разделился. Мужчины пели:

Девушки им отвечали:

Снова пели мужчины:

Когда они кончили, запели девушки:

Потом голоса снова слились в один общий хор:

И чудесно, мелодично и торжественно звучали тысячи медных колокольчиков стада.

Старый Ясица Топор в широком поясе, его худая, высокая жена, маленький кривоногий Кшись в шапке набекрень, сотни мужиков, женщин и детей стояли и смотрели, как шествие проходило через поляну к лесу, уклоняясь то влево, то вправо, пока, наконец, передние овцы не вступили в лес.

— Уходят, — сказал Топор.

— Уходят, — повторила его жена.

— Уходят, — подтвердил Кшись.

И все трое с волнением, любовью и гордостью смотрели на уходящих. Старый Топор сам был бацой в течение двадцати лет, до смерти отца, когда унаследованное богатое хозяйство стало отнимать у него слишком много времени. Чего-чего не пережил он, ходя за овцами, чего не перевидал и чему только не научился… Старуха его была еще тогда прелестной милой девушкой. Там темной ночью прижал ее к себе покойный Сташек Врай из Тихого, там, у Озер, познала она мучительное наслаждение, впервые лежа в объятиях мужчины. Ясицу Топора она тогда еще не знала. А позднее он рад был жениться на девушке, которая правилась другим и, значит, стоила любви. А старый Кшись сколько играл, сколько пел там те три года, когда был подпаском, и те десять лет, когда служил в пастухах у Вавжека Гонсеницы из-под Копы!..

Там, у Озер, пережили они самые счастливые часы своей жизни. Это был какой-то волшебный рай. Еще детьми мечтали они об этих Озерах, играли в пастухов и разбойников; холмики были горами, кудлатый Харнась изображал медведя, Збуйко — волка, вода в лоханке была озером, тем черным, огромным, мрачным, бездонным озером, обросшим высокой травой и кустами, окруженным глухими скалами, озером, по которому лишь изредка пробегала легкая рябь, чей покой нарушал лишь гром в горах да камни, гулко падавшие с подоблачных вершин. Это было извечно таинственное озеро, окруженное, как король, свитой малых озер, которое только по ветру, проносящемуся над горами, переговаривалось с равными себе водами Пятиозерья. Ибо, по мнению Кшися, ветры переносили слова озер от одного к другому, все дальше и дальше…

— Уходят, — говорил старый Топор.

— Уходят, — повторяли старая жена его и старый Кшись.

А они все шли: пастухи, пастушки, овцы, лошади, с шумом, звоном, музыкой, пением и чудесной игрой тысячи колокольчиков. Сверкали чупаги, то взлетая на воздух, то снова падая в руки пастухов. Шествие все больше углублялось в лес.

Казалось, гигантский змей, сверкая и гремя чешуей, уползал в дремучий заповедный лес.

Ушли…

Глубокий сумрак дерев поглотил их.

Но из лесу все еще доносилась песня пастухов:

Все отдаленнее и отдаленнее слышалось пение голосистых рожков, бряцание медных колокольчиков, стук трещоток.

— Ушли, — сказал старый Топор, сделал рукой в воздухе крестное знамение вослед ушедшим, нагнулся, вырвал клочок травы и бросил его по направлению к лесу, шепча:

— Пошли, господи! Пошли, господи! Пошли, господи! Даждьбог, великий бог, хозяин леса!

Шествие медленно поднималось лесом, и перед ним открылась та самая поляна, на которой Марина впервые повстречалась с Сенявским. Солнце изливало потоки лучей на траву, на ароматные, молодые листья дерев, такие сочные, зеленые и веселые, что можно было подумать, как говорил старый Крот, будто они вот-вот защебечут, словно синицы. Сверкали даже темные иглы сосен, елей и тисов.

— Экое славное утро! — сказал шедший рядом с Собеком пастух Франек Мардула.

— Еще бы не славное! Это обещает на все лето хорошую погоду.

— Эх, послал бы господь ясные дни да темные ночи: вот, ей-богу, тогда бы штук пять волов из Тихой долины наши были!

— Так и у нас тогда липтовские пастухи станут воровать.

— Пусть попробуют!

— В Тихой баца прошлогодний: Андриш Блеха. Он прямо сказал Саблику: скажи своим — у меня на нынешнее лето таких четыре пастуха нанято, что я с ними сам-пятый все стадо у Озер разворую!

— Ишь ты!

— Надо будет остерегаться. Хорошие должны быть у Андриша овцы, они из какой-то усадьбы из-под Градка на лето ему даны. Больше пятисот.

— Ишь ты! Будет чем поживиться!

Так разговаривали баца и его товарищ, Франек Мардула, отличный пастух, за которого, однако, приходилось доить, так как он не умел и не хотел этого делать. Приходилось за него и пасти, потому что он постоянно уходил куда-то с полонины. Был он великий мастер воровать (особенно овец и быков с соседних пастбищ), разбойник, танцор, пьяница, стрелок, красавец, вояка и сердцеед.

Все Мардулы таковы: что есть у другого — то его, ты ему слово — он тебе пять, и любую девку одолеть ему легче, чем тебе ложку похлебки проглотить.