Владислав Бахревский - Василий Шуйский

— Города не воюя, пред одним именем твоим, великий государь, склоняются.

— А дурак Магнус того не понимает! Где он теперь?

— В Вендене, государь, — сказал Щелканов.

— Отпишите воеводам, чтоб забрали под нашу руку города, Магнусом завоеванные.

Первого сентября, на Симеона Столпника, царь праздновал Новый год, а на другой день князь Елецкий сообщил: Господь Бог поручил государю царю Ивану Васильевичу и сыну его царевичу Ивану Ивановичу город Леневард. И радость за радостью: Смилтин, Ровна, Треката.

Вскоре полки Грозного царя стояли под Венденом.

Думный дьяк Ерш Михайлов доставил Магнусу письмо Ивана Васильевича: «Царь всея Русии и сын его царевич ожидают тебя в своем стану без мешканья».

Магнусу было страшно, природная гордыня тоже взыгрывала. Послал двух своих дворян условиться о ведении переговоров.

— Переговоры?! С кем?! С липовым корольком?! — взъярился Иван Васильевич. — Взять их!

Посланцев Магнуса схватили.

— Выпороть!

Тотчас выпороли и отвезли к воротам Вендена.

Горожане ужаснулись, прибежали к Магнусу, умоляя поспешить к русскому царю: смиренно и нижайше просить пощады для себя и для жителей.

Магнус, желая смягчить гнев сюзерена и хоть сколько-то сохранить достоинство, сначала приказал открыть ворота, пустил в город русское войско, и только после этого отправился на поклон. Все благородные семейства Вендена, священники, офицеры, весь гарнизон, опасаясь грабежей в насилий, затворились в замке, моля Бога, чтобы переговоры бумажного короля Ливонии и русского царя-медведя кончились миром.

Князь Шуйский глядел на явившегося Магнуса во все глаза: ведь это был первый иноземный король, которого довелось ему видеть. Пусть корона его почти шутовская, но сам-то он — принц, сын короля, претендент на короны Швеции, Дании.

Василий Иванович ожидал увидеть тонкое бледное лицо, особые королевские взоры, особые жесты…

Грозный запретил оказывать Магнусу какие-либо почести. Ливонский король вошел в шатер без оглашения, когда Иван Васильевич забавлялся ручным горностаем.

— Явился? — взял горностая на ладонь, повернул в сторону Магнуса. — Гляди, черный хвостик, таков он, ливонский король.

Король был щекаст, на кончике подбородка рыжий клинышек бороды, шея короткая, спина окороком.

— Ну?! — крикнул Грозный, сунув горностая в клетку.

Магнус бросился на колени.

— Пощади, сюзерен! Я вел себя неразумно. Легкие победы вскружили мне голову.

Иван Васильевич смотрел на него молча, долго.

— Не будь ты королевским сыном, я бы научил тебя, как мне противиться, мои города забирать… — Глянул на стражу: — Уберите его с глаз долой.

Магнуса увели. Не толкали, но и не церемонились.

— Богдан, — подозвал государь Бельского, — поезжай в Венден, прикажи немцам выходить из замка. Милую.

Немцы заупрямились, пожелали видеть и говорить с Магнусом.

Иван Васильевич тотчас сел на коня и с дворовыми людьми поехал поглядеть замок, крепок ли?

Перед царем легкой рысью шла сотня Никиты Трубецкого, по сторонам сотни Федора Ивановича да Ивана Васильевича Годуновых, позади — Андрея Федоровича Нагого.

Рядом с царем были Богдан Бельский, первый рында Василий Иванович Шуйский, второй рында, с другим саадаком, — Федор Хабаров, третий, с копьем, — Федор Шестунов, четвертый, с сулицею, — Андрей Хилков, пятый, с меньшим саадаком, — Верига Бельский, шестой, с рогатиною, — Михайла Петров.

— Вроде невелик терем, а башня на башне, — сказал Бельский, — да в три ряда. Пушек небось не меньше, чем во всем нашем войске.

— Зачем нам с ними воевать?! — удивился Грозный. — Не думаю, чтоб Магнус был им уж так дорог. Не хотят нам служить — Бог судья, пусть идут, где лучше.

Вдруг звонко тявкнула пушка, огненный шар ядра просвистал между головами Грозного и Шуйского, ударил в живое. Забилась лошадь, закричал раненый.

Бельский, лютый как волк, расшвыривал конем стеснившихся конников сотни Нагого и увлекал за собой царя, прочь из-под обстрела.

Пушка-дура разбудила демона войны. Венден закрыли облака порохового дыма. Стреляли по замку, стреляли из замка…

— Куда ты меня тащишь?! — взъярился Иван Васильевич на Бельского.

Остановились. Государь потрогал правую щеку.

— Ведь обожгло! — Нашел глазами Шуйского. — А у тебя на левой щеке роза.

Засмеялся. Засмеялся и Бельский.

— Прости, государь, что тащил тебя.

— Простить его! Спасибо за быструю смекалку. Второе ядро было бы наше с князем.

Повернул коня к Вендену.

— На помазанника Божия посягнули? Ну, так уж будет вам суд, и не только на небе. Богдан!

Бельский подъехал ближе. Грозный горбился, молчал. Лицо стало серым, веки подрагивали.

— Поезжай, скажи! Всех до единого! За покушение на помазанника. Всех!

Приказ царя исполнили.

Замок три дня полыхал ответным пушечным боем. На четвертый на самой высокой башне осажденные подняли белый флаг. Стрельба прекратилась.

На башне появился священник. Хорошим русским языком сообщил подъехавшему для переговоров Филиппу Нащокину:

— Знайте! Триста благороднейших жителей города ныне приобщаются святых тайн в лучшей палате замка. Под сию палату подставлены четыре больших бочки пороха. Ваш государь желал иметь новых работ — он не получит их. Помолитесь о нас! Я иду к моей пастве.

Осада прекратилась.

— Чего-то они задумали, — говорили недоверчивые. — Немцы большие хитрецы.

Вдруг грохнуло, стены замка содрогнулись, с башен пали каменные драконы.

— Сами себя кончили. Грех, да зато без измывательства, без насильничанья, — говорили ратники, крестясь.

А Магнуса царь простил. Дал-таки ему несколько городов, оставил корону, велел в Каркус ехать к жене, к только что родившейся дочери.

Впрочем, уже на другой год принц датский, король ливонский, предался полякам. Что ему оставалось? Поляки брали город за городом, разгромив восемнадцатитысячное войско четырех воевод: Ивана Голицына, Федора Шереметева, Андрея Палецкого, Андрея Щелканова. Русские пушкари, брошенные посреди поля, пока было можно, стреляли картечью, а когда враг ворвался в стан, повесились на своих пушках.

В январе 1579 года в Москву явились послы польского короля Стефана Батория — воевода мазовецкий Станислав Крыйский да воевода минский Николай Сапега. Приехали говорить о вечном мире, но Ивану Васильевичу были дороги победы над ливонскими городами. Наговорил послам много обидного, унижал Батория, возносил самого себя. Князь Василий Иванович Шуйский был в Грановитой палате на приеме послов, видел, как пылали щеки у Крыйского и как холодно взглядывал на царя Сапега. Иван же Васильевич никакого удержу не знал.

— Я веду мой род от полоцких литовских князей Рогволодовичей, — говорил царь, спину держа прямо, голову высоко. — Это были славные князья, всей вселенной ве́домые! Они мне братья, и потому Корона Польская и Великое княжество Литовское — наши вотчины. У сих князей других наследников, кроме меня да королевны Анны, не осталось. Но разве женщина наследует? О Семиградском же государстве, откуда выпорхнул Баторий, нигде не слыхали. Стефану в равном братстве с нами быть непригоже, а захочет быть с нами в братстве и любви, пусть поклонится, почет нам окажет.