Владислав Бахревский - Василий Шуйский

Слишком хорошо думал Стефан Баторий о русских. Воевода окольничий Федор Васильевич Шереметев за стены Сокола даже носа не высунул. Не он горит — Телятевский с Волынским. Меньше чем через месяц, 25 сентября, лютые венгры возьмут, сожгут Сокол, устроят такую резню, что старый немецкий полковник, взявший за свою жизнь сотню городов, изумится кровожадности венгров, а более всего будет поражен обилием трупов, покрывавших городские площади и улицы.

Что сказать в оправданье Шереметеву? Он знал: у Батория не пятнадцать тысяч солдат, как сообщали Грозному, а сорок две тысячи. С тремя, с четырьмя такую силу не одолеешь. И еще знал Федор Васильевич указ царя Ивана: в чистом поле с немцами не сходиться, не губить попусту русских людей. В чистом поле немцы воюют не храбростью, но искусством. Только дело кончилось для умника полным бесславием: Полоцку не помог, свой полк в Соколе положил, в огне пожег, сам, знамо дело, уцелел, сдался на милость победителя. Возвращаться, ответ перед государем держать — духу не хватило. Поступил на службу к Стефану.

Когда огонь умерил ярость, увидели осаждающие, что одна стена Полоцка совершенно рухнула, три другие — обуглены, но стоят.

Венгры, жадные до грабежа, боясь упустить добычу, кинулись через огонь, а за стеной сгоревшей — ров, на валу пушки, смели наступавших огненным градом.

Снова и снова шли на приступ Полоцка немецкие роты, венгерские дружины, польские хоругви и всякий раз откатывались, оставляя убитых и раненых.

Стены удалось опять поджечь, и русские решили сдаваться. Стоять насмерть желали митрополит Киприан да воеводы Телятевский и Щербатов. Они затворились в соборе Святой Софии. Воевода же Волынский сдал город с правом свободного выхода всем защитникам.

Стефан Баторий не только сдержал слово, но предложил русским воинам перейти на его службу, обещал наградить землей в Литве. Среди стрельцов, а более среди холопов нашлись охотники идти за королем.

В середине сентября явились перед Баторием полки Хворостинина и Шуйского. В ту эпоху знающая искусство строя немецкая пехота была много сильнее дворянской конницы. Король Стефан крепко поколотил обоих воевод, сжег Сокол, взял города Туровлю, Сушу, Дриссу и с победой, но без добычи — обогатиться в этих городах было нечем — воротился в Краков.

А что же Грозный? Почему он не решился покинуть Псков?

Вот роспись войска, бывшего под рукой царя: 10 532 дворянина, 3119 стрельцов и казаков, 23 641 человек ополчения и татарской конницы. Всего чуть больше тридцати семи тысяч ратников.

Но в это же самое время шведский король Юхан III послал под Нарву корабли и десять тысяч солдат. Город держал осаду, ожидая помощи. Могли всякий день объявиться крымские татары. В какую сторону кидаться, что спасать? Увял Иван Васильевич. Погасли глаза, спина выгнулась горбом. Смотрел на слуг, заискивая, а те грозы ждали.

Однажды вечером царь пришел в дом, где стоял князь Василий Иванович Шуйский. Застал рынду за книгой. Прочитал, скользя пальцем по странице:

— «Не удивляйтесь, что иудеев я назвал жалкими… Они были ветвями святого корня, но отломились: мы не принадлежали к корню и принесли плод благочестия. Они с малолетства читали пророков и распяли Того, о Ком возвещали пророки: мы не слышали божественных глаголов, и Тому, о Ком предсказано в них, воздали поклонение. Вот почему жалкие они…»

Спросил:

— Скажи, а почему я жалок, как иудей?

— Смилуйся, государь! Может ли раб иметь подобное помышление о господине?

— О самом Господе Боге думают преподло. Знаю: зло неотмщенным не бывает. Я велел убить твоего деда, посадил на кол друга детства Федора Овчину, отсек голову Ивану Дорогобужскому — и получил свое. При всем честном народе дюжина нянек уронила в воду моего первенца Дмитрия. Тотчас и выловили, а Бог взял его у меня… Города вот теперь забирает. А за них кровью плачено, — посмотрел на князя, будто в снег окунул. — Люблю твое молчание… Пошли.

На дворе ждала побитая кибитка. На козлах сидели двое. Выехали за стену крепости, покатили берегом реки Великой, Остановились перед избушкой. Князь сунулся идти первым, заслоняя царя, но тот придержал его и сам открыл дверь.

Хорошо пахло сушеными грибами. Под крохотным окошком у стола сидел старичок, насаживая на нитку грибы. Тут же на столе сидела мышь.

— Норушка! Погляди, какие гости к нам пожаловали! — не повернув головы к вошедшим, сказал старец.

Мышь обмерла, потом заметалась по столу, скакнула на пол, исчезла.

— Завидя тебя, горе ты наше, даже бессловесная тварь мертвеет, а потом бежит без оглядки, — покачал сокрушенно головою старик, перед Иваном Васильевичем не вставая, не кланяясь. — Пришел узнать, что у тебя впереди?

Грозный дальше порога не шел, и Василию Ивановичу приходилось тесниться уж на самом порожке, он и дверь-то не имел возможности за собой притворить как следует.

— Не томи слугу своего! — сказал старец сердито. — Это нынче он тебе не ровня.

Грозный испуганно оглянулся, шагнул в избу, князь Василий, более всего озабоченный незатворенной дверью, вошёл и затворил ее наконец.

— Прости меня, Микула Свят! — Иван Грозный опустился на колен» перед старцем.

— Твои поклоны не дорого стоят, — засмеялся спаситель Пскова. — А прощать тебя не смею. Посмеет ли Господь Бог?

— Со всех сторон ополчились на меня! — сказал царь. — Поляки, шведы, теперь в хана надо ждать.

— Все, что от тебя, — станет прахом и пылью. Не забудут имени твоего. Еще и поклоняться ему будут.

— Еще скажи, старик! Еще! Что завтра будет?

— Что тебе говорить — все равно к ворожеям поскачешь… Ты давно плакал, царь?

— Давно. По жене моей, по Настасье.

— Ах, Ваня, Ваня, плакать тебе, как малому дитяте. Всю слободку свою слезами зальешь. Слава Богу, не кровью! А соски тебе не дадут.

Иван Васильевич поискал на поясе, достал золотой, положил на край стола.

— Норушка! Иди скорей! Нас с тобой, как воевод, наградили! Ты уж и Норушке пожалуй золотца!

— Больше нет со мной, — сказал Грозный.

Князь Василий Иванович, торопясь, сорвал с пальца перстень.

— Вот, возьми.

— Мне не нужно, — замахал руками Микула Свят. — Это Норушке.

Мышь снова явилась на столе, обнюхивала золото.

— Ступайте с Богом! — сказал гостям блаженный и крикнул вдогонку: — Эй, Василий! Бедненький! Я о тебе сам поплачу, с небес.

Назад ехали быстро. Иван Васильевич злился.

— Озолотили, дураки, дурака!

Но уже на следующий день великий государь в единочасье собрался и уехал в Москву, увез сына и весь свой двор.

Не от врага бежал Иван Васильевич — от самого себя. Видно, почувствовал смертельную немочь. Добравшись до Александровской слободы, до крепости своей, слег. Был в беспамятстве, а как очнулся, послал в Москву гонцов за боярами, за митрополитом.