Владислав Бахревский - Василий Шуйский

Рано поутру Мстиславский вывел войско на битву. Справа от селения поставил полк Василия Ивановича Шуйского. Дал ему для крепости две роты немцев.

Десять тысяч русских и сорок орудий наряда расположил прямо перед деревней. Конницу поставил слева.

Дмитрий тоже разделил свою армию на три отряда. Четыре сотни конных поляков, две тысячи русской конницы взял себе. Поверх брони ударный отряд был одет в белое. За ударным отрядом следовали восемь тысяч казаков, довершить дело надлежало четырем тысячам пехотинцев с тринадцатью пушками.

Ждать боя — громыханье сердца слушать.

Князь Василий выехал перед полком, оглядывая белый простор, и вдруг увидел, что это белое движется.

«Началось», — понял князь и не почувствовал ни страха, ни волнения. Ему было пятьдесят два года. Жизнь прожита. Убьют так убьют. Не убьют — слава Богу. Жить хорошо, хотя лучшего, большего ждать не приходится.

— Князь! — крикнули Шуйскому. — Сойди с коня, по тебе целят.

Шуйский отъехал за ряды полка, спешился. Обнажив саблю, стал в центре своего воинства.

На полк Шуйского грянул проклятый расстрига, на правый полк, чтобы отсечь от всего войска.

Ратники отпрянули, мешая ряды, но князь Василий двинул вперед немцев и кричал своим:

— Не бежать! Ступай мерно! К деревне! Шагом! Шагом!

Щетинясь копьями, стреляя из ручниц, полк пятился под натиском неистовых белых рыцарей. Слетали головы, как кочаны.

— Не бежать! — сквозь гром и вопли слышал князь свой тонкий пронзительный голос. — Побежим — порубят!

Немцы не выдержали, спасались бегством, но воевода удержал полк.

— Еще немного! — кричал он по-петушиному.

— Еще немного! — вторили сотники и пятидесятники.

— Терпите! — кричал Шуйский.

— Терпите! — кричали командиры, хотя всем уже стало понятным, куда и зачем, пусть пятками назад, ведет воевода редеющий на глазах полк.

Добивать, доканчивать дело белого воинства прискакали казаки, поспешала пехота, но полк Шуйского уже стоял перед деревней и вдруг рассыпался как горох. Из сорока жерл жиганула по коннице Дмитрия картечь. Десять тысяч ружей дали единый залп. И снова пушки, и снова ружья.

Белые стали красными, умирали лошади, умирали люди.

Первыми опамятовались царские наемники.

— Хилф Готт! — кричали они, бросаясь на ошеломленное воинство Самозванца.

— Хилф Готт! — вторили русские, преследуя и побивая изменников.

Восемь верст и били, и гнали, захватывая пушки, знамена, приканчивая раненых.

Шуйский подошел к Мстиславскому.

— Сначала ох как пришлось! — сказал и засмеялся.

И Мстиславский засмеялся.

— Спасибо, князь. Славно ты их навел!

— Ох, как пришлось! — смеялся Василий Иванович, встряхивая головой. — Оглох от твоей пальбы.

— Такие они, победы! — смеялся Мстиславский. — Поеду, князь, полежу. Раны-то мои опять кровоточат.

Сеунч Михаил Шеин, привезший весть о победе, получил от царя Бориса чин окольничего. Воеводам повезли в награду золотые, войску — восемьдесят тысяч рублей.

Радость была недолгой. Стало известно: Самозванец жив, бежал из Севска в Рыльск. С ним князь Татев и другие изменники.

Воеводы Мстиславский и Шуйский повели войско к Рыльску, но воеводы-изменники князь Григорий Долгорукий да Яков Змеев на предложение сдать город ответили залпом из пушек.

Побивать своих, русских людей, жалко. Войско отступило, ожидая весны. Царь Борис вознегодовал, тогда воеводы, соединясь с полком Федора Шереметева, принялись осаждать Кромы. В Кромах отсиживался донской атаман Корела. У него было шесть сотен, а у воевод восемьдесят тысяч.

Уже весна отшумела потоками, а Кромы стояли непокоренными.

И грянула весть из Москвы: 13 апреля царь Борис Федорович обедал в Золотой палате с боярами и с датскими послами. Вдруг у него хлынула кровь из носа, изо рта, из ушей. Через два часа его не стало. Успел благословить на царство сына, царевича Федора Борисовича, да восприять ангельский образ с именем Боголеп.

Мстиславский и Шуйский, получив такое известие, тотчас отправились в Москву, быть при новом государе.

Присяга совершилась без их участия. Бояре и народ целовали крест царице Марии, Федору Борисовичу и царевне Ксении.

К войску же поехали воеводы Катырев-Ростовский да Басманов.

За великие грехи, за мерзость Ивана Грозного, за ложь Бориса Годунова отдал Господь бедную Русь сатане в отчину.

Изменили князья Голицыны, Василий да Иван, признали самозванца царевичем Дмитрием. Михайла Глебович Салтыков раньше Голицыных успел. Поклонился супостату Федор Шереметев…

7 мая надежда царя Федора Борисовича герой Басманов объявил Дмитрия истинным природным царевичем, государем всея Русии. Войско пришло в смятение. Рязанцы с Ляпуновыми перебежали в стан Самозванца, честные бояре со своими дружинами кинулись в Москву.

Если бы юный государь, облачаясь в броню, пошел бы на изменников, хоть с малыми, да с верными силами, народ и войско, может, и очнулись бы от сатанинского дурмана. Но Федор Борисович сидел в Кремле и ждал.

И дождался. В Москву, на Лобное место, явились изменники Плещеев и Пушкин, прочитали грамоту Дмитрия.

Из Кремля на злодеев вышли патриарх Иов, бояре Федор Мстиславский, Василий Шуйский, Богдан Бельский — весь синклит.

— Москва, опомнись! — просил народ князь Василий Иванович. — Изменив царю, сами станете изменой.

— Клянись, что царевича Дмитрия хоронил! — озорно кричали москвичи. — Знаем тебя! Хоронил ты не царевича — поповича.

Шуйский только руками развел.

Толпу обуяла радость близкой удивительной перемены.

— Время Годуновых миновало! — вопили гулящие люди. — Да здравствует царь Дмитрий! Годуновым смерть!

Никого не осталось возле царя Федора Борисовича. Толпа, ворвавшаяся в Кремль, нашла государя на троне в пустой палате. Имя царя, царское место не защитили от поругания. Все семейство Годуновых — царицу, царевну, царя — отвели с воплями к прежнему их дому, впихнули в двери, у дверей стражу поставили.

С таким же неистовством ворвались мятежники в Успенский собор.

— Где Иов?

Вломились в алтарь, схватили святейшего за грудки, сшибли митру, принялись ризы обрывать.

— Я сам, — отстранил мятежников старец.

Снял с груди панагию, положил к образу чудотворной иконы Владимирской Богоматери. Сказал:

— Девятнадцать лет хранил я, будучи архиереем, целость веры. Ныне торжествует ересь и обман, церковь в бедствии. Матерь Божия, спаси православие.

На Иова напялили черную рясу, поволокли из храма, на площади толкали в боки, кинули в крестьянскую телегу, повезли вон из города, по дороге решив: быть ему в Старице, откуда в Москву пришел.

Князь Иван Иванович Шуйский прибежал к брату белый, трясущийся. Шапку снял — волосы слиплись от пота, глаза как у коровы перед смертью.