Владислав Бахревский - Василий Шуйский

Кашлял до слез, насмерть перепугав заметавшегося по комнате государя.

— Воздухом! Воздухом! — выдавил из себя Гермоген и яростно трахнул посохом по бумажной горе. — Ты читаешь, а они идут! Они позавчера были в Алексине, а сегодня уже в Серпухове.

— Но ведь Кольцов-Мосальский тоже пошел! Навстречу! С хорошим войском пошел.

— А где сам-то? Самозванец-то где, ты знаешь?

— Не знаю, — виновато пожал жирными круглыми бабьими плечами царь-курица. И спохватился. — Про самозванца Петрушку ведомо. Муромский посадский человек Илейка, сын сапожника Коровина. В Свияжске у стрелецкого головы Григорья Елагина в денщиках служил. Бежал к терским казакам. Там и «открылся»: сыном бездетного царя Федора себя назвал. Казаки в те поры собирались грабить турецкие города или служить персидскому шаху Аббасу, но как обрели «царевича», так решили идти к «царю» Дмитрию, к Самозванцу, будь он проклят и на том свете. Они успели по Волге до Свияжска дойти, а как Самозванца не стало, отправились на Дон. Теперь в Путивле, у Шаховского.

Шуйский говорил все это торопливо, заискивая перед сердитым патриархом. Гермоген сел на обитую зеленым сукном лавку, поднял глаза на икону Спаса.

— Нет его, Дмитрия! Нет!

— Как нет? — удивился Шуйский.

— Коли был бы, ты бы знал, где он, сколько с ним войска.

Шуйский поднял обе руки к голове, почесал лысинку с двух сторон.

— О Молчанове знаю. О Мосальском. О Шаховском. О Телятевском… Может, и вправду нет? — И топнул ногою. — Да я сам знаю, что нет! Убит, сожжен, пушкою развеян… Но коли Петрушка всем им ныне голова, может, и впрямь…

Шуйский сел рядом с Гермогеном, примолк, по-куриному положил голову себе на плечо.

— С ветром воюем.

— Надо не воевать, а наказать всех неслухов. Наказать — да и делу конец. Собирай войско по всей земле, царь! Покажи наконец силу свою державную.

— Да, да! — охотно закивал Шуйский и обеими руками облокотился на бумаги. — А я рад-таки — не нашлось среди приказных измены. Все верны.

— Да потому что нет его! Нет! — озаряя государя огромными своими глазами, провозгласил Гермоген.

И царь озарился. Ему и надо-то было, чтоб кто-то пришел и сказал: «Нет его — тени Борисовой и твоей тени».

Патриарх Гермоген не ошибался: его не было. Пока еще не было.

У Марьи Петровны под правою щечкою прыщи вскочили, а один прыщик так и на саму щечку.

— Не беда, то соки в тебе бродят! — утешала добрейшая Платонида. — На свадьбе белильцами замажем, а после свадьбы все само собой пройдет.

— Доживу ли до свадьбы?!

Слезы вскипали во всех-то жилочках.

Платонида вздыхала, крестила бедную невесту. Так уж Бог дал, вместо свадьбы все Буйносовы оделись по князю Петру свет Ивановичу в жалевое, в темное. Марья Петровна, как и матушка, соблюдая жаль, сережки, перстни поснимала, и сердцем тоже была в жалях, но природа сильнее печали и закона. У нее свой закон. Снилось Марье Петровне греховное. Не только кому рассказать, вспоминать — от стыда сгоришь. И осень уж вот она, с золотом, со свадьбами. Да у жениха об ином венце голова болит.

Казак Болотников, соединясь с рязанскими и тульскими дворянами, ведомыми братьями Ляпуновыми и Гришкой Сунбуловым, побили князя Кольцова-Мосальского. И не где-то за лесами, за далями, а на реке Лопасне, до Москвы рукой подать.

Отложились, присягнули Дмитрию города Курмыш, Ядрин, Чебоксары, Муром, Воронеж, Льгов, Орел, Тула, Зарайск, Пронск, Михайлов, Ряжск, Сапожск, Шацк, Епифань, Курск…

Марью Петровну хоть и беспокоили прыщики больше, нежели потерянные города, но на душе уж так было лихо, что однажды поутру не пожелала идти из постели. К ней с испугом, с уговором, а она заревела на нежности белугою, вцепилась ручками в постелю и на всякое доброе слово только головой отмахивала, как лошадь от мух.

Мудрая Платонида все снадобья отстранила, всех советчиц повыгоняла, зато привела в дом странницу — старуха похвалялась, что каждый день сказывает по сорока сказок и повтору у нее не бывает.

А Марье Петровне первая же сказка до того сделалась мила, что уж ничего иного слышать не пожелала.

— Про молодца-удальца, — приказывала сказительнице и, положа локоток на подушку, заботливо поданную Платонидой, уплывала мыслями в жизнь неведомую, ненынешнюю.

— На реках, на борах, на зеленых лугах, на городах белокаменных был царь русский… — начинала странница и тоже призадумывалась.

— Ефимьян, — напоминала боярышня.

— Царь Ефимьян, — соглашалась сказительница. — Было у него три сына: Павел, Федор, Иван Запечный.

— Ты говорила — Дмитрий, Иван и Василий.

— Про тех сказывала, теперь про иных.

— Не-ет! — качала головкою Марья Петровна. — Ты уж смилуйся, сказывай, как всегда. Мне про других не хочется слушать. Ты про наших расскажи.

— Ну Господь с тобой! Про наших так про наших.

И текла сказка, как речка течет.

И видела перед собою Марья Петровна совсем близехонько царя Ефимьяна, и сказывал он ей вещее сновидение. Дескать, за тридевять земель в тридесятом царстве спит в золотой опочивальне витязь-девица красоты неписаной, несказанной. И покуда она спит, с ее рук-ног живая вода точится.

— Ах, мне бы так почивать! — уронила слезинку Марья Петровна.

А царевич Дмитрий с войском во сто тыщ шел уж в поход за живой водой для дряхлого батюшки. И доехал до горы высокой. И держал совет с белым как лунь стариком.

«Тебе не доскакать до витязь-девицы», — сказал старик Дмитрию.

«Отчего так?»

«Да оттого, что на том пути три реки широкие, на тех реках три перевоза: на первом правую руку отсекут, на втором — левую ногу, на третьем — голову снимут».

Закручинился Дмитрий, призадумался: «Отцовой старости жаль, да ведь живет, а мне на смерть идти. Бог с ней, с витязь-девицей».

Вернулся Дмитрий домой и сказал отцу:

«Нет, батюшка! Про ту девицу нигде слыхом не слыхать».

То же и с царевичем Иваном было.

Перед рассказом о царевиче Василии сердце у Марьи Петровны сладко обмирало, и Луша, не дожидаясь оклика, приносила анисовый квас и конопляное семя.

Странница сказывала, Марья Петровна семя лускала: выдержит ли сердце, коли без дела слушать да обмирать?

Царевич Василий белому как лунь старцу отвечал иначе, чем братья:

«Эх, дедушка! Одна голова не бедна. Поеду, а там как Бог даст!»

На первый перевоз выехал и так думает: «Если крикну — навек оглушу, если свистну — перевоз потоплю».

Свистнул вполсвиста. Спящие перевозчики проснулись, перевезли через реку и платы хотят: правую руку.

Царевич махнул мечом направо, махнул налево, вот и платить уж некому.

— Ах, мне бы так! — Глазки у Марьи Петровны засияли, правая рука направо махнула, левая налево.

Сказка дальше, дальше. Баба-Яга позади, великана миновали… Марья Петровна, как мышка, семечки щелк-щелк! От шелухи на подбородке уж борода. И наконец вот оно, самое горячее место. Марья Петровна бросает прочь семечки, освобождает подбородок, оглаживает ладошками лицо, грудь и замирает.