Владислав Бахревский - Василий Шуйский

Витязь-девица со своим войском девичьим выезжает из дворца в зеленые луга тешиться. Царевич Василий, в кустах сидя, глядит — наглядеться не может. Девицы одна другой милее. Та хороша, а та еще лучше! А на саму на витязь-девицу и посмотреть боязно, в пятки уходит душа. Великая красота, как сам Бог, на которого смотреть нельзя.

— Ах, мне бы туда! — Грудь у Марьи Петровны, как морская волна, выше, выше, и передохнуть никак невозможно.

Девять дней гуляла витязь-девица со своими девами в зеленых лугах, а потом девять дней спала без просыпу, а все царство ее в те дни тоже было беспробудно.

Вошел Василий в золотую опочивальню, набрал два пузырька живой воды, которая точилась с рук, с ног царевны. И уж можно было бы и домой отправляться безопасно, но взыграло молодецкое сердце — смял девичью красу.

— Ах, и меня бы так! — забывшись, брякнула Марья. Петровна да и налилась пунцовым цветом.

А странница ничего, уголки рта утерла концами платка и сказала со строгостью:

— С тобою то же и будет. Сомнет тебя царь, и родишь ты — царя. От орла — орел, ото льва — лев, от царя с царицею — царевичи да царевны.

Вышла из светелки своей Марья Петровна такая покойная, величавая, с такой тихой радостью на лице, словно уж носила под сердцем будущего русского царя.

Солнце еще над дымами печными не поднялось — ночью заморозок был, — а в доме словно отобедали и спать залегли. Ни души.

— Куда все подевались? — удивилась Марья Петровна.

У Луши лицо постное.

— Да князя побегли глядеть.

— Какого князя?

— Да Скопина-Шуйского. С войсками в город пришел.

Тут и Марья Петровна поскучнела. А потом пальчиком Лушу поманила и шепнула на ушко:

— Давай и мы побежим.

— Так пока твой княжеский поезд соберется, все уж проедут.

— А мы без поезда. Переодевшись.

Сказано — сделано. На улицах шумно, людно. Вся Москва высыпала на спасителя поглядеть. Князь Михаил побил на речке Пахре вора Болотникова. Хоть и не до смерти, но побил, прогнал.

— Прогнал, да недалече! — недобро переговаривались в толпе больно смелые. — В Троицком казаки воеводу Мстиславского в куски развалили.

— Врешь! Жив князь Мстиславский.

— Князь-то жив, да полк помер. Семь тыщ побито.

— В осаде отсидимся.

— Покукуете в осаде. Вот придет царь Дмитрий…

Луша локтями туда-сюда, княжну за собой тащит, чтоб к дороге поближе, от страшных разговоров подальше. В самые первые ряды протолкались. И князь вот он. Конь под ним высокий, черный, с белой звездой во лбу. Князь в байтане, но без шлема. Лицом круглый, борода бритая. Поглядывал на людей весело. У многих отлегло от сердца.

— Князь Михайла Васильевич не выдаст наших голов.

— Будет на орехи и вам, и вашему Михайле. Дмитрий Иванович его в мечники, а он вон как отблагодарил. Держите-ка, кто грамотный.

Марья Петровна обернулась на этот глухой, на знакомый голос — Переляй! Сунул ей лист в руки, а уж потом тоже узнал. И в толпу, в толпу, глаз с княжны не спуская. Как в воду ушел, на дно.

Лист проклятый как прилип. В рукаве принесла, домой, утая от Луши. Такой страх объял — даже о Переляе молчок. Луша на князя Михайла протаращила глазки, не видела желанного.

Читала грамотку потаенно, положа на пяльцы, на вышивание. В грамотке ужасть!

«Боярские холопы! Друзья наши! Побивайте нещадно своих бояр. Кто убьет господина, тому даны будут господские вотчины и поместья, его жена и его дочери. Кто убьет гостя — тому все его имение и казна. До смерти бейте помыкавших вами, а прибивши, ступайте к нам. Мы вас всех пожалуем боярством и воеводством. Кто хочет в окольничьи, тот будет окольничим, кто хочет в дьяки, зная грамоту, тот будет дьяком».

Хватая ртом воздух, как рыбка, выброшенная на берег, Марья Петровна уж представляла себя рабою Переляя, насильство его гнусное. Смерть, кажется, за самые перси ухватила Переляевыми ручищами, а виденья прогнать силы недостает.

Наутро новость: царские слуги посадили на кол лазутчика, воровские письма по Москве метал.

«Переляй!»

Марья Петровна головку наклонила, будто нет ее дома, а сама хитрым-хитра: как по делам-то все разошлись — в чулан, белилами вымазалась, в простое нарядилась, к погорельцам, забредшим милостыню просить, бочком-бочком за ворота вышла — и на площадь, к страдальцу.

«Не он!»

Стала как без косточек, на ворох кулей рогожных села.

Страдалец, поднятый над толпою, кричал со своей смертной высоты проклятья:

— Придет царь! Придет Дмитрий Иоаннович! Всем вам будет то, что вы мне удружили! У бояр казаки все жилочки повытаскивают, повытянут! — И взвывал от невообразимой боли, и сыпал уж одними только ругательствами: — Сатаны! Гонители Христа! Сатана съест вас! Да снимите же вы меня! Господи! Пошли им то же! Сни-и-и-мите же вы меня! Телячье говно! Господи, отвернись от них! На веки вечные отвернись!

Марья Петровна глаз на казака не поднимала и ужасалась не казни, не словам казнимого, но радости своей: не Переляй! Не Переляй!

Ее легонько тронули за плечо. Татарин, улыбаясь, показывал на кули. Она поднялась, отряхнула платье. Шла неведомо куда и очутилась в церковке. Стала перед Матерью Божией, перед иконой Всех скорбящих радости, и плакала, сколько слез было. До донышка выплакалась.

В бесцветных, в подслеповатых, в крошечных глазках Василия Ивановича Шуйского явился вдруг кристалл и магнит. Светом полыхал тот кристалл, высокая воля проливалась на предстоящего пред великим государем всея Русии.

— Не войска сильны, и не воеводы умны, то промысел Господний. Господь наказует, Господь и милует!

Битый Истомой Пашковым, воевода боярин князь Федор Иванович Мстиславский явился пред государевы очи с душою сокрушенной. Измученная душа тело измучила: лицом сер, борода серая. И вдруг не казнят, не винят. Федор Иванович, как цапля, вытянул голову, подался вбок и вперед и замер, слушая удивительные слова государя. Но другие-то бояре, тоже битые, смотрели на Шуйского кто сычом, а кто и коршуном. Иван Никитич Романов, Иван Васильевич Голицын, Василий Петрович Морозов, Яков Васильевич Зюзин — воеводы, поразившие проворством бегства рязанских и веневских дворян, — ждали от унылого своего царя охов, криков, метаний, но увидели перед собою человека, во всем над ними превосходного, знающего, что будет и что будет по-его.

— Осада — не гибель, но смирение! — сказал Шуйский, позволив наглядеться на себя. И, поморив, сколько хотел, ожиданием своего слова, обратился к патриарху: — Святейший заступник наш кир Гермоген, молись о нас, и Бог возблагодарит нас, покорных ему, за смирение.

— Государь! — не сдержался Иван Романов. — У Ивашки-казака тысяч сто, а что у тебя? Кто за тебя? От кого нам ждать спасения? Откуда они возьмутся, наши избавители?