Елена Арсеньева - Госпожа сочинительница

Кондратьев не удержался и воскликнул:

— Женщина!!!

«Особа эта, претендовавшая тогда, чтобы ее считали чем-то вроде андрогины, — вспоминал он спустя много лет, — весьма обиделась на мое восклицание, и отношения наши потерпели с тех пор некоторое охлаждение…»

Да, существо, признающее свою принадлежность к слабому полу, вряд ли заявит безапелляционно: «Моя душа без нежности, а сердце — как игла!»

Зинаида считала себя в полном праве создавать новые модели человеческих отношений, догматы веры и даже церковные обряды. Ведь проблемы духа и религии всегда очень ее занимали. Именно ей принадлежала идея знаменитых Религиозно-философских собраний (1901–1903 годы), сыгравших значительную роль в русском религиозном возрождении начала XX века. На этих собраниях творческая интеллигенция вместе с представителями официальной церкви обсуждала вопросы веры. Гиппиус была одним из членов-учредителей и непременной участницей всех заседаний.

Но даже здесь она не могла перестать быть собой.

Так, на первое собрание она явилась в глухом черном, но… просвечивающем платье на нежно-розовой подкладке. Полное ощущение, что под кружевом ничего нет, кроме обнаженного тела! Присутствующие на собрании церковные иерархи смущались и стыдливо отводили глаза…

Среди посетителей оказались и молодые профессора Духовной академии. Один из них был «убит наповал» при первой же встрече с Зинаидой. А он для себя писал: «К нам в дом стали приходить священники, лавриты, профессора Духовной академии, и между ними два, молодые, чаще других. Из всех заметнее был Карташев, [2] З. Гиппиус пишет эту фамилию именно так, через е , хотя обычно фамилия Антона Карташова (в ту пору доцента Академии), будущего министра культуры Временного правительства, впоследствии, за границей, — крупнейшего историка Русской Церкви, пишется через о . умный, странноватый, говорливый на Собраниях… У меня мелькнула мысль: а ведь эти странные, некультурные и как будто жаждущие культуры люди — ведь они девственники! Они сохранили старое святое, не выбросили его на улицу, не променяли на несвятое — быть может, ожидая нового святого?»

Нет, все-таки не зря Зинаиду называли сатанессой! Ну, уж если нашла ты то, что так долго искала, — человека, который, по твоему мнению, может примирить плоть и душу мира, который может сделаться олицетворением «огненной и чистой любви», так радуйся ты этому! Нет, Зинаиде немедленно понадобилось подвергнуть бедолагу искушению…

Вообще эта тема — презреть искушение или поддаться ему — волновала Зинаиду всю жизнь. Она ведь и сама жила средь бесконечных, бесчисленных искушений вожделеющими ее мужскими телами, которые внушали ей жеманное отвращение.

У нее даже есть чудное стихотворение на эту тему — «Гризельда». Дьявол пытается соблазнить красавицу. Устояв перед его чарами, «вернейшая из жен», Гризельда, все же начинает сомневаться, а стоило ли противиться:

Но поздно, поздно. Соблазнитель не стал повторять сладостной попытки и исчез. Гризельда лишилась его. Упустила свое счастье…

А как поступит Карташев?

И вот однажды, провожая молодого профессора до порога, Зинаида поцеловала его.

Нет, не в щечку по-братски. И не в лоб (в лоб, как говорят, только покойников целуют). Поцеловала она его в губы…

Сначала Карташев испуганно попросил за него помолиться. Потом воскликнул:

— Я вас люблю!

«Он сказал вдруг три слова, поразившие меня, которых я не ждала и которые были удивительны в тот момент по красоте, по неуловимой согласованности с чем-то желанным и незабываемым», — восхищенно запишет Зинаида в дневнике.

Увы, опыт не удался. Гризельды из Карташева не получилось. Он поддался искушению, да еще как охотно! «Боже, как странно! Холодные, еще более дрожащие — и вдруг жадные губы. Бессильно жадные…»

И целоваться он, конечно, не умел, но учить его Зинаиде больше не хотелось…

Вот тут-то искуситель и послал нашей сатанессе новое, самое суровое для ее плоти и души испытание. Звалось оно Дмитрием Васильевичем Философовым.

Двоюродный брат и ближайший друг известного мецената Сергея Дягилева, он принадлежал к группе «Мир искусства», с которой у Зинаиды Николаевны и Дмитрия Сергеевича были давние дружеские связи.

Общеизвестно, что ни один молодой и красивый мужчина не мог находиться поблизости от Дягилева, чтобы Сергей Петрович немедленно не попытался либо соблазнить его, либо изнасиловать. Властный, нетерпимый и в то же время застенчивый (например, Дягилев стыдился своего полного белокожего тела и никогда не раздевался на пляже), он не тратил времени на ухаживание. Пригласив подававшего надежды юношу к себе в гостиницу, он сразу же обольщал его своими властными манерами, богатством и блестящими перспективами. Его обаяние и нажим были настолько сильны, что молодые люди просто не в силах были сопротивляться.

Никто из его любовников не испытывал к Дягилеву влечения. Мясин и Маркевич, по-видимому, были гетеросексуалами, Нижинский до знакомства с Дягилевым был любовником князя Львова, а Дягилева больше боялся, чем любил. Молодые люди не выдерживали искушения и отдавались ему ради карьеры. Работать и жить с ним было невероятно трудно. Он был груб, требователен, патологичски ревнив (Лифарь называл его «Отеллушка»).

Однако он давал своим любовникам не только положение и роли, а формировал их художественный вкус и раскрывал скрытые, неизвестные им самим таланты. И хотя спустя несколько лет эти отношения охладевали или заканчивались разрывом, молодые люди вспоминали Дягилева с глубокой признательностью. Любовь к красивым и талантливым юношам окрыляла Дягилева, а он, в свою очередь, одухотворял их и помогал творчески раскрыться.

Это никого не шокировало, потому что в начале XX века голубая и розовая любовь в кругах творческой элиты стала весьма модной.

Александр Бенуа вспоминал: «От оставшихся еще в городе друзей я узнал, что произошли в наших и близких к нам кругах поистине, можно сказать, в связи с какой-то общей эмансипацией удивительные перемены. Да и сами мои друзья показались мне изменившимися. Появился у них новый, какой-то более развязный цинизм, что-то даже вызывающее, хвастливое в нем. Особенно меня поражало, что те из моих друзей, которые принадлежали к сторонникам „однополой любви“, теперь совершенно этого не скрывали. И не только Сережа Дягилев стал „почти официальным“ гомосексуалистом, но к тому же только теперь открыто пристали и Валечка Нувель, и Костя Сомов, причем выходило так, что таким перевоспитанием Кости занялся именно Валечка. Появились в их приближении новые молодые люди, и среди них окруживший себя какой-то таинственностью и каким-то ореолом разврата чудачливый поэт Михаил Кузмин…»