Евгений Анташкевич - Харбин

Когда они с Сашиком остались в Дайрене и в первый же день после его приезда пошли на пляж – на дальний, на Фукашо, где был песок, виноградники, переодевальные кабинки, чистое море и много загоравших и купавшихся молодых людей, женщин и девушек, – она сначала ничего не заметила, а потом испугалась, но вовремя опомнилась и не подала виду: Сашик вышел в новом купальном костюме из кабинки, оглянулся кругом, замер и притих. Два следующих дня он вёл себя, как будто бы был нездоров. Анна наблюдала за ним: Сашик почти не купался, но это бы ладно, может быть, после пресной Сунгари морская вода была для него непривычной. Но он сидел в шезлонге и тихо, не поворачивая головы, озирался одними глазами, даже когда рядом с ними организовывался кружок, где молодые люди и девушки играли в волейбол. Его, видя его молодость и рост, звали, но он только отнекивался и мотал головой.

Анна вспомнила, как прошлым летом они все уезжали на левый берег Сунгари и его от волейбола было не оторвать. Тогда у него не было такого красивого купального костюма, но ему это было всё равно, он мог играть часами и вовсе без костюма, в одних трусах. А тут, на этом чудесном пляже, её мальчик притих. На третий день он и вовсе отказался идти, хотел остаться дома, и она еле уговорила его поехать на другой пляж, Рокотан, поближе к пансионату и менее людный, каменистый, с торчащими из воды скалами.

«Волчонок вырос!» – подумала она, повернулась на бок и подсунула ладонь под щёку. Последнее, что она вспомнила, – это чудесное описание из гончаровского «Обрыва», такое верное и точное: «…вместо голоса – громовой бас… на тоненьких ручках громадные, угловатые кулаки…» и почему-то подумала: «Кто хочет написать три слова, сначала почитал бы Гончарова!»

Услышав скрип двери, Кузьма Ильич проснулся, обнаружил на себе платок; лампа была погашена, и кругом было темно. Он прислушался: было тихо, только с окрестных сопок из тайги доносились какие-то звуки и звенели цикады. Он вспомнил, какую статью читал последней: «Эту, про шимпанзе, нет, про «мисс Вселенная»! Чепуха какая! Про убежавших детей! А где газеты? Их надо бы сохранить».

Александр Петрович вошёл в купе, положил на багажную полку почти пустой и оттого невесомый саквояж и сел к окну; от волнения у него в голове была только одна мысль. «Ах, Мишка, Мишка! – думал он. – Как же ты решился? С дочкой, внучками и Марией! И ничего не сообщил! А теперь – успею я или не успею?»

Он повесил пиджак и вынул из внутреннего кармана два сложенных пополам листка бумаги; один из них был телеграммой, которую он получил из Беженского комитета, подписанной председателем Колокольниковым с просьбой «по возможности, срочно связаться…». По получении её от рассыльного, ещё в Маоэршани, он тут же побежал на станцию и оттуда позвонил Колокольникову. Виктор Иванович сказал, что ближайшим поездом с нарочным послал ему записку от какого-то его знакомого «из Сахаляна, в смысле – «оттуда» и добавил: «Подробности, уважаемый Александр Петрович, не по телефону, а когда вы эту записку прочтёте, то сами примете решение – надо ли это вам!»

На станции он дождался следующего поезда из Харбина. Знакомый курьер спрыгнул на платформу прямо перед курзалом и передал записку. Прочитав её, Александр Петрович сразу всё решил, и сейчас вот уже десять минут, как он с Харбинского вокзала едет в Цицикар, а там ещё как минимум два дня ему придётся добираться на перекладных до Сахаляна.

В записке не стояло даты, а по опыту он знал, что китайские власти относительно перебежчиков «оттуда» принимают решение не позже чем за пять дней.

«Успею или не успею!» Александр Петрович положил телеграмму на столик и раскрыл другую бумажку, мятую и бывшую запиской; почерком сильной, грубой, не привыкшей к перу руки в ней было написано: «Уважаемый ляксандер Петрович пишит к тебе раб божий Михаил спаси и помоги Петрович вся надёжа на тебе достал Кешка сучий потрох под самый кадык штыком своим упёрси продыху не даёт а батюшка не подох а только ещё живей стал жрать нечего помню твою доброту не дай с детишками пропасть».

Подпись стояла «мишка гуран».

Александр Петрович ещё и ещё раз перечитал записку.

«Успею или не успею?»

Степан Фёдорович ещё листал дело «Патрон», когда неожиданно услышал шаги в коридоре; он посмотрел на часы – было семь часов тридцать шесть минут.

«Уборщица, – подумал он и поднял голову. – Через полтора часа пойдут сотрудники, и спокойно почитать уже не получится. Буду им мешать!»

Он перевернул ещё несколько страниц и увидел документ, напечатанный на тонкой папиросной бумаге слабыми, уже почти выцветшими буквами:

«Вх. № 1612 копия с копии

От 28.У-29 г.

Телеграмма

Срочно Москва Карахану

Владивостока

Шифры и переписка уничтожены никто из сотрудников не арестован

Подробное письмо отправляется нарочным Мельников.

Копии: Тт. Сталину, Рыкову, Ворошилову, Ягоде, Трилиссеру, чл. Коллегии НКИД, т. Козловскому.

Верно: Общ. Политархив НКИД».

«Да! – подумал Соловьёв. – Значит, тогда, в мае двадцать девятого, белокитайцам действительно ничего не удалось найти».

За телеграммой была подшита «Сводка наружного наблюдения», но её было интересно читать только тем, кто её заказывал, – им были важны детали, и он стал искать «Меморандум».

«Меморандум» оказался сразу за «Сводкой» и был очень коротким, в нём было написано, что «объект Патрон 22 мая 1929 года вместе с семьёй отбыл из Харбина в Маоэршань на отдых и в районе советского генерального консульства на Гиринской улице зафиксирован не был».

Степан Фёдорович взял со стола календарный листок, заложил им то место, где был подшит «Меморандум», и ещё раз посмотрел на часы.

«Сегодня пятница, – подумал он. – Про Патрона хотелось бы дочитать без помех… Вечером собрание и банкет; начальник управления там обязательно будет, попрошу-ка я его, чтобы разрешил мне прийти завтра, в субботу, пусть Мальцев выпишет пропуск».

Он с сожалением закрыл дело, отодвинул его в сторону и взял вторую папку, тоненькую, с надписью:

УНКВД СССР по Хабаровскому краю.

Спецотряд № 16.

Контрольно-наблюдательное дело

«Императорская японская военная миссия»

г. Харбин. Маньчжурия.

Сотрудники.

Капитан Коити Кэндзи.

Том № 38.

1946 г.

«Коити Кэндзи! Хм! Это сколько же они перелопатили архивов, чтобы найти мне именно это! Молодцы!» – подумал Степан Фёдорович и развязал тесёмки.

Внутри папки, к его удивлению, не оказалось ни привычной «Описи документов», ни «Постановления о заведении», была только сделана запись на чистом листе о том, что «к данному делу приобщены личные письма (дневники) бывшего сотрудника харбинской Императорской японской военной миссии (ЯВМ) капитана Квантунской армии Коити Кэндзи».