Евгений Анташкевич - Харбин

«Счастливые ребята, их так много, аж целых четверо! Не то что наш Сашик!» Володя Слободчиков очень нравился Кузьме Ильичу. Его старших братьев он почти не знал, они уже учились в институтах и на даче появлялись не так часто. Володя был спокойный, вежливый, с очень глубокими интересами, и наверняка сейчас братья возвращались из тайги, где помогали Володе отыскивать каких-нибудь ночных жуков, или мотыльков, или бабочек. И очень не нравился Гога Заболотный. Он его часто видел; Гога прибегал к Сашику домой, они решали какие-то важные «костровые» дела, и старик всегда изумлялся непоседливости Гоги, тот ему казался очень ветреным и несерьёзным мальчиком. Анна Ксаверьевна не разделяла его мнения.

«Не разделяла! – хмыкнул Кузьма Ильич. – Знала бы она, чем они в ту ночь занимались с Гогой!» Тогда он сразу понял, что замыслил его «внучек», только не успел перехватить его; он думал, что Сашик постарается уехать ближе к вечеру – тогда он успел бы его «занять каким-нибудь делом». Благо Сашик не скрывал, к кому он стремился на эту встречу. Старика настораживало, что Гога с Сашиком всегда шептался, всегда у него были какие-то секреты, и Сашик рядом с ним становился такой же.

Сашик был домашним мальчиком, и Кузьме Ильичу не составило труда в конце концов допытаться, где и с кем он был в ту ночь. Он вспомнил поручика Сорокина, о котором его так осторожно расспрашивал Сашик, – а был это как раз тот самый Михаил Капитонович Сорокин, с которым Александр Петрович Адельберг сопровождал эшелон с толикой колчаковского золота и который, как думал Кузьма Ильич, бросил Адельберга «на растерзание чехам».

«Хорошая компания! Гога! Нечего сказать!» – подумал он, но тогда, месяц назад, он сдержал своё обещание и ничего не рассказал ни Анне Ксаверьевне, ни Александру Петровичу.

Старик встал из кресла, вытащил из кармана маленькую иконку святителя Николая, приспособил её на столе и стал молиться.

– Святый Николай, всеблагий Отче, пастырь и учитель всех, верою притекающих к твоему заступлению и тёплою молитвою тебе призывающих!.. – шептал он и крестился; в его комнате висела большая икона святителя Николая, он брал её всегда, когда переезжал из дома на дачу и с дачи домой, – подарок отца Акинфия. Несколько лет назад он принёс в монастырь свои рукописные иконки и показал их монаху. Отец Акинфий посмотрел на них, похвалил Кузьму Ильича за усердие и молитвенный подвиг, особенно когда узнал, что они написаны на нищенскую милостыню в безбожном «красном» Благовещенске, и даже согласился освятить их, однако заметил, что Кузьме Ильичу до «заправского богомаза далеко», и повёл к себе в келью. Там на подставке рядом с Библией и горящей свечой стояла очищенная и скреплённая клиньями двухдревка. «Намешай мне левкасу», – сказал он и поставил перед Кузьмой Ильичом несколько глиняных плошек с сухим мелом и тягучим клеем. После того как грунт был готов, они отстояли молебен, настоятель освятил «доску», и через две недели отец Акинфий снова пригласил старика в келью. Когда Кузьма Ильич вошёл, то ахнул – на подставке между раскрытой Библией и горящей свечой стояла икона святителя Николая и блестела свежими высыхающими красками.

– День-два ей сохнуть, приходи и покроешь лаком; я рассказал владыке о твоём труде, он тебя благословит. Обещал!

Сейчас Кузьма Ильич смотрел на старую иконку своего письма и видел большую икону святителя Николая, которая висит в его комнате.

– …Скоро подщися и избави Христово стадо от волков, губящих их; и всяку страну христианскую огради и сохрани святыми твоими молитвами от мирскаго мятежа, труса, нашествия иноплеменников и междоусобныя брани, от глада, потопа, огня, меча и напрасныя смерти; и якоже помиловал еси триех мужей в темнице сидчящих и избавил еси их царева гнева и посечения мечнаго, тако помилуй и мене, и раба Божьего Александра, и ещё раба Божьего Александра, и рабу Божью Анну, умом, словом и делом во тьме грехов суща, избави всех от гнева Божия и вечныя казни, яко да твоим ходатайством и помощию, Своим же милосердием и благодатью Христос Бог тихое и безгрешное житие даст пожити веце сем и избавит шуияго стояния, сподобит же деснаго со всеми святыми! Аминь!

Когда Анна Ксаверьевна в накинутом на плечи платке вышла на веранду, Кузьма Ильич, склонив подбородок на грудь, спал с очками на носу; она сняла платок и набросила ему на грудь, задула лампу и собрала со стола газеты. «Печку растапливать, а то обещали похолодание», – подумала она.

Она зашла в кухню, засунула газеты в печку и оглянулась на веранду: «Разбудить старика, не дай бог простудится, – шагнула назад и подумала: – Сейчас разбужу, потом всю ночь не будет спать. Пусть его! Замёрзнет, сам проснётся. Так будет спокойней!»

Анна вернулась в спальню, не зажигая света, разобрала постель и легла под одеяло. У неё испортилось настроение, когда Александр Петрович сказал, что в связи с неожиданно возникшими делами вынужден вернуться в Харбин; у них, пока она жила в Маоэршани, было не так много времени, чтобы быть вместе. Ей вспомнился совсем недавний, несколько недель назад, светлый период, протяжённостью всего лишь в одну неделю, когда они вдвоём отдыхали в Дайрене. Александр был бесконечно ласков, заботлив, но он и всегда был таким, а главное, что он был с нею. В самом начале, когда они туда только приехали, её взволновало известие о событиях в Харбине, но Александр Петрович сумел её успокоить и потом привёз к ней Сашика; и все её волнения кончились. Она вспомнила, что Сашик в первый день по приезде как-то странно дичился, как волчонок, но она не стала расспрашивать его: ездил он в Харбин или не ездил; она уже знала, что ездил, Александр Петрович всё выяснил. Но тогда это было уже прошедшее время.

«Волчонок!» – с улыбкой подумала она. «Вырос! Вымахал», – говорил про него Кузьма Ильич и почему-то ссылался на чеховскую «Степь»: «Экая вымахала орясина!» Это смешило её. А Сашик действительно вырос; с Рождества он вытянулся до шести футов и почти догнал отца; раздался в плечах, а грудная клетка осталась по-детски узкой. К весне ему срочно пришлось покупать новую обувь, старая как-то на глазах стала маленькой. Когда отец привёз его в Дайрен, они пошли покупать ему новый купальный костюм; майку с короткими рукавами и трусы, и как же на нём всё это висело: на плечах впору, а дальше – всё балахоном; и он это заметил и очень стеснялся, особенно на пляже.

В последние годы она несколько раз перечитывала любимый гончаровский «Обрыв», она с нетерпением наблюдала, как растёт её сын, и ждала, когда он дорастёт до описания одного из персонажей романа, который привёз в гости своих троих сыновей-подростков. Ей не надо было зажигать свет и тянуться за книжкой, она помнила наизусть, и Сашик точно подходил под описание: «Эти сыновья – гордость и счастье отца – напоминали собой негодовалых собак крупной породы, у которых лапы и голова выросли, а тело ещё не сложилось, уши болтаются на лбу, и хвостишко не дорос до полу. Скачут они везде без толку и сами не сладят с длинными не по росту, безобразными лапами…» «Ну уж и безобразными…» Она снова улыбнулась. «…Не узнают своих от чужих, лают на родного отца и готовы сжевать брошенную мочалку или ухо родного брата, если попадётся в зубы…»