Генрик Сенкевич - Пойдём за ним!

— И ты уступил? — спросил Цинна.

— Иначе в городе были бы волнения, а я здесь для того, чтобы поддерживать спокойствие. Я не люблю крайностей и, кроме того, страшно измучен; но если раз возьмусь за что-нибудь, то, не колеблясь, пожертвую для общего блага жизнью одного человека, тем более, что это человек никому неизвестный, о котором никто не спросит. Тем хуже для него, что он не римлянин.

— Солнце не над одним только Римом светит! — ответила Антея.

— Божественная Антея, — ответил прокуратор, — я мог бы тебе отвечать, что по всей земле оно светит только римскому могуществу, поэтому для его пользы нужно посвящать всё, а волнения подкапывают наше влияние. Но, прежде всего, я умоляю тебя: не требуй, чтоб я изменил свой приговор. Цинна также может сказать тебе, что этого не может быть, — раз приговор произнесён, то только разве один цезарь может изменить его. Я, если б и хотел, не могу. Правда, Кай?

— Правда.

Но на Антею эти слова произвели, видимо, неблагоприятное впечатление. И она сказала, как бы про себя:

— Значит, можно страдать и умереть без вины.

— Безвинного человека нет на свете, — ответил Понтий. — Этот Назарей не совершил никакого преступления, а потому я, как прокуратор, умыл руки. Но, как человек, я осуждаю его учение. Я нарочно долго разговаривал с ним, хотел выпытать его и убедился, что он проповедует что-то неслыханное. Понять это очень трудно. Мир должен быть основан на разуме… Кто спорит, что добродетель необходима?.. Конечно, не я. Но ведь и стоики предписывают только со спокойствием встречать противоречивые мнения, но не требуют отрешения от всего, начиная с имущества и кончая сегодняшним обедом. Скажи, Цинна, — ты человек рассудительный, — что бы ты подумал обо мне, если б этот дом, в котором вы живёте, я ни с того, ни с сего отдал тем оборванцам, которые греются на солнце где-то там, около Яффских ворот? А он-то собственно и требует этого. Притом, он говорит, что всех любить нужно одинаково: евреев так же, как римлян, римлян как египтян, египтян как африканцев, и так далее. Признаюсь тебе, этого мне было достаточно. В минуту, когда дело идёт об его жизни, он держит себя так, как будто речь идёт о ком-нибудь другом, поучает и… молится. На мне не лежит обязанности спасать кого-нибудь, кто сам о себе не заботится. Кто не умеет ни в чём сохранить чувства меры, тот человек неблагоразумный. Притом, он называет себя Сыном Божиим и колеблет основы, на которых стоит мир, — значит, вредит и людям. Пусть в душе он думает, что хочет, только бы не колебал основ. Как человек, я протестую против его учения. Если, скажем так, я не верю в богов, так это моё дело. Однако, я признаю необходимость религии, — говорю это всенародно, ибо думаю, что для народа религия — необходимая узда. Кони должны быть впряжены в колесницу, и хорошо впряжены… Наконец, этому Назарею смерть и не должна быть страшною: он утверждает, что воскреснет.

Цинна и Антея с изумлением переглянулись.

— Воскреснет?

— Ни более, ни менее — через три дня. Так, но крайней мере, гласят его ученики. Самого его я забыл спросить об этом. Наконец, это всё равно, потому что смерть избавляет от обещаний. А если б он и не воскрес, то ничего не потеряет, потому что, по его же учению, истинное счастье, вместе с вечною жизнью, начинается лишь после смерти. Он говорит об этом решительно, как человек совершенно убеждённый. В его гадесе светлее, чем в подсолнечном мире, и кто больше страдает здесь, тот вернее войдёт туда, — он должен только любить, любить и любить.

— Странное учение! — сказала Антея.

— А народ кричал тебе: «распни его»? — спросил Цинна.

— Я вовсе не удивляюсь этому. Душа этого народа — ненависть, а кто же, если не ненависть, станет требовать креста для любви?

Антея провела по лбу исхудалою рукой.

— И он уверен, что можно жить и быть счастливым после смерти?

— Поэтому-то его не страшит ни крест, ни смерть…

— Как бы это было хорошо, Кай!

И через минуту она опять спросила:

— Откуда он знает о том?

Прокуратор махнул рукой.

— Говорит, что знает это от Отца всех людей, который для евреев то же самое, что для нас Юпитер, с тою разницей, что, по словам Назарея, Он един и милосерд.

— Как бы это было хорошо, Кай! — повторила больная.

Цинна раскрыл рот, как будто хотел сказать что-то, но замолк и разговор прекратился. Понтий, вероятно, всё время думал о странном учении Назарея, кивал головой и поминутно пожимал плечами. Наконец, он встал и начал прощаться.

Вдруг Антея сказала:

— Кай, пойдём, посмотрим этого Назарея.

— Спешите, — добавил удаляющийся Пилат: — процессия скоро двинется.

День, с утра знойный и погожий, к полудню начал хмуриться. С северо-запада плыли тучи, тёмные или красновато-медного цвета, небольшие, но густые, словно чреватые грозой. Между ними просвечивала ещё глубокая лазурь неба, но можно было предвидеть, что тучи вскоре сольются и окутают весь горизонт. А пока солнце окаймляло их зазубрины огнём и золотом. Над самым городом и прилегающими к нему пригорками ещё расстилалась полоса ясного неба, внизу воздух стоял недвижною массой.

На высоком плоскогорье, называемом Голгофой, там и здесь стояли небольшие кучки людей, которые поспешили занять места раньше, чем процессия двинется из города. Солнце освещало широкое каменистое пространство, пустое, бесплодное и печальное. Общий однообразный, серовато-жемчужный тон нарушала только сеть расщелин и обрывов, тем более чёрная, чем более яркими лучами солнца освещалось плоскогорье. Вдали виднелись высокие холмы, также бесплодные, окутанные голубою дымкой дали.

Ниже, между стенами города и плоскогорьем Голгофы, лежала равнина, усеянная скалами, но уже не такая пустынная. Там, из расщелин, в которых скопилось сколько-нибудь плодородной земли, выглядывали фиги с редкими и жалкими листьями. И там, и здесь виднелись постройки с плоскими кровлями, прилепившиеся, словно гнёзда ласточек, к каменным стенам или сверкающие своею белизной гробницы. Ныне, по случаю приближающихся праздников и наплыва жителей провинции, около стен выросло множество шалашей и палаток, — целый табор, кишащий людьми и верблюдами.

Солнце поднималось всё выше по пространству неба, которое ещё не успели облечь тучи. Приближалось время, когда на этих высотах обыкновенно царило мёртвое молчание, ибо все живые существа искали убежища в стенах города или в расщелинах. Даже и теперь, несмотря на обычное оживление, какая-то грусть царила над этим пространством, где ослепительный блеск солнца падал не на зелень, а на серые каменные глыбы. Отголосок далёкого городского гомона, долетающий сюда, преображался точно в шум волн и, казалось, поглощался царящею вокруг тишиной.