Сергей Максимов - След грифона

После разрыва с Асей Суровцев заметил в своем достаточно уравновешенном характере черты раздражительности и нетерпимости. Делала свое дело и Гражданская война. Скольких людей он приговорил к смерти результатами своих допросов! Военно-полевой суд, куда из контрразведки следовали пленные, не знал никакого другого приговора, кроме смертной казни. Да, он, как начальник штаба, приказал начальнику контрразведки не уподоблять ее, контрразведку, пыточной! Но что значит его приказ в условиях боевых действий, он знал еще по прошлому году. Он хорошо помнил, как год назад, еще на Кубани, Новотроицын после его приказа охранять пленных покивал головой, а потом запросто, с улыбочкой, вместе с недавними юнкерами переколол всех штыками. Что он их колол именно с улыбочкой, Суровцев был абсолютно уверен. Он не раз видел эту улыбку на лице Новотроицына во время всех с ним столкновений. И сейчас раздражение и недовольство собой буквально переполняло молодого генерала. Он готов был сказать что-то очень резкое и нелестное в адрес руководства. Может быть, и в адрес адмирала, относился к которому с большим уважением, но не замечать в его поведении некую инертность никак не мог. Суровцев был одним из немногих, кто при первой встрече не попал под обаяние личности адмирала Колчака. «Именно его инертность в делах военных неминуемо должна будет привести к краху и его, и возглавляемое им дело», – думал Сергей.

– Голубчик, – точно определив его душевное состояние, обратился к нему Степанов. – Отдайте приказ конвою размещаться на ночевку здесь. Мы с Александром Васильевичем остаемся у вас.

И еще раз встретившись глазами со Степановым, Сергей понял окончательно, что напрасно столько времени пытался найти понимание у адмирала.

– Слушаюсь, – ответил он и, резко повернувшись через левое плечо, вышел вслед за Пепеляевым.

Все свое раздражение он выплеснул на Пепеляева, который, улыбаясь, встретил его за дверями. Он о чем-то беседовал с командиром штурмового батальона полковником Урбанковским.

– А ты почему молчал? – обрушился он на друга, даже не поздоровавшись с Урбанковским. – Или ты тоже не понимаешь, что в наших руках, возможно, сама судьба Белого движения? Да ты по своей должности обязан считать свой участок фронта самым главным! А в нашем случае так оно и есть!

– Ну ты же сам знаешь, как ко мне относятся в Ставке! Ты вспомни, как я все лето отписывался на доносы Сумарокова!

– Плевать ты должен на всех и вся, когда дело касается долга и чести!

– Я смотрю, ты сам не можешь плюнуть на то, на что давно плюнуть пора! После твоих личных неурядиц ты стал просто бешеным! – громко сказал Пепеляев. Почти крикнул.

Пепеляев с опозданием опомнился, что сказал лишнее. Понял, что не просто обидел друга, а ударил его по самому больному. Да еще и при свидетеле. Когда-то студент Томского технологического института, потом участник Первой мировой войны, полковник Евгений Урбанковский знал о любовной истории Сергея и Аси. Знал он и то, что действительно Сумароков писал доносы на Пепеляева, обвиняя Анатолия Николаевича в нелояльности к Временному Сибирскому правительству. На что Пепеляеву ничего не оставалось делать, кроме как писать на имя тогдашнего военного министра Гришина-Алмазова: «Ни в какой партии и организации (кроме тайной организации г. Томска, которую сам организовал в январе 1918 года) я не состоял и не состою».

– Господа, ваша дружба притча во языцех в нашем соединении. Каждый солдат знает, что вы с детства дружны. Не ссорьтесь. Ей-богу, это для всех нас будет крайне неприятно, – неуклюже попытался примирить друзей Урбанковский.

– И все же, – не дал ему договорить Суровцев, – не пора ли вам, ваше превосходительство Анатолий Николаевич, поискать себе другого начальника штаба?

От неожиданного заявления Пепеляев оторопело открыл рот. Да так и остался стоять, когда Суровцев быстро стал спускаться по широкой лестнице на первый этаж особняка.

Было еще одно событие в этот день, о котором Суровцев никому не сказал и которое добавило раздражения. Его начальник контрразведки подполковник Яковлев, также прошедший боевой путь от самого Томска, сегодня, улыбаясь, доложил, что в его руки попал некий матросик по фамилии Железнов. Как к этому факту относиться, Суровцев пока не знал. Он не испытывал ни злорадства, ни удовольствия. Боль. Саднящая душевная боль проснулась в душе и теперь, казалось, терзает рассудок и тело.

А между тем в кабинете продолжали прерванную беседу генерал Степанов и адмирал Колчак. Там, как и в приемной, тоже не было взаимного понимания.

– Вот это и есть тот офицер, а теперь уже и генерал, о котором я вам говорил, – сказал Степанов адмиралу.

– Значит, вот каким ты видишь посланца к барону Маннергейму, – задумавшись, проговорил Колчак.

Он встал и медленно стал прохаживаться по комнате-штабу.

– Александр Николаевич, после всех тяжелых раздумий обязан сказать тебе следующее, – продолжал адмирал.

Он точно внутренне собрался и только потом договорил:

– Предложение генерала Маннергейма о вступлении Финляндии в войну на нашей стороне в обмен на признание ее независимости я отклоняю!

– Александр Васильевич, Финляндия уже независима. А генерал Маннергейм уже и не генерал, а регент нового государства. За прошедший год я побывал и на Украине, и в Польше, и на Дону, и в Финляндии. Я встречался и с Петлюрой, и с Пилсудским, и с нашими генералами Алексеевым, Корниловым, Деникиным, Юденичем, Миллером. Еще раз повторюсь, ни у кого из наших генералов нет взвешенной политической программы. Ни у кого... Нет ее и у твоего правительства. Уж извини! Независимость Маннергейму как таковая и не нужна. Финляндия и так оказалась ни от кого не зависимой, кроме Германии, которая всегда была рядом. После немецкой революции Финляндия становится все более независимой в ближайшей перспективе. Барон с юмором относится к провозглашенному большевиками «праву наций на самоопределение». Его подданные и без большевиков сумели самоопределиться. Тебе стоит только сказать, что лично ты и твое правительство признаете независимость Финляндии, и финская армия выступит против большевиков. Я тебя уверяю, что всего лишь за год Маннергейму удалось создать боеспособную армию.

– И все же, – прервал речь Степанова Колчак, – я не могу обещать то, что обещать не вправе. Да, я не политик! Потому тем более, как человек военный, не могу предпринимать действия, нарушающие целостность Российского государства. Не может быть и речи о независимости Финляндии.

Теперь встал Степанов. Не скрывая досады, глядя в глаза адмиралу, сказал свое последнее слово и он:

– В таком случае свое дальнейшее пребывание здесь я считаю бессмысленным. Барон Маннергейм ждет твоего ответа. С твоего позволения, я забираю к себе своего крестника. Я о генерале Мирке-Суровцеве, – уточнил генерал.