Сергей Максимов - След грифона

Этот случай на юге России многое объяснял Соткину в событиях после Гражданской войны. Он, как никакой другой пример, давал ключ к пониманию действий большевиков. Логика Котовского была логикой и Сталина. Потому-то Сталин и стал избавляться от таких соратников, как Котовский, как тот когда-то от Япончика. Сталин не собирался терпеть выкрутасы Троцкого или Котовского, у которого в бригаде солдаты на обращение к ним как красноармейцам жестко поправляли говорившего: «Мы не красноармейцы. Мы котовцы». В местах расположения особой бригады Котовского быстро образовывалась своя, милитаризированная республика, со своим законом, со своим правительством, со своими Министерствами обороны и иностранных дел. Эдакая самопровозглашенная Котовия. Также в то время, трудно теперь поверить, было немало коммунистов, с гордостью заявлявших, что они «троцкисты». А еще раньше стало позорным прежде гордое звание «махновец». А ведь какая сила была! У большевиков правды не найдешь, но по всему видать, что численность войска батьки Махно была никак не меньше шестидесяти тысяч штыков и сабель. По данным самих махновцев, шестьдесят восемь тысяч. Это уже никак не банда. Чтоб управлять таким количеством вооруженных людей, и идея нужна, и дисциплина требуется.

Был бандитизм и белогвардейский. Бандитизм, насквозь пронизанный отчаянием и злобой, горечью сокрушительного поражения в войне. Но этот хорошо обученный военному делу бандитизм был обречен. Если уголовники быстро сумели наладить преступную инфраструктуру с конспиративными квартирами – «малинами», с отлаженной еще с дореволюционных времен скупкой краденого, то бывшим офицерам лежал путь до ближайшей расстрельной стенки. Если уголовные умудрялись без труда сменить документы и при желании надежно спрятаться, то белым офицерам деться было некуда. Сама принадлежность к военной касте становилась смертным приговором. Каторжный и тюремный опыт большевиков подсказал им, что уголовный элемент по-прежнему враждебен элементам политическим. «Уголовник неминуемо должен будет признать силу власти, а потому обязательно станет ее союзником против контрреволюции», – рассудили коммунистические руководители. Так оно и получилось. Уголовный мир открестился от политики и стал всеми средствами избавляться от опасных конкурентов из числа бывших военных. Не брезговали и прямыми доносами, где дело касалось «контры».

Соткин снова выпил водки и снова закурил. Весенний вечер мая 1941 года выдался необычайно теплым. Соткину нужно было переждать еще часа два до темноты. Он мог бы еще днем уйти по надежному адресу в район Черемошников, но ему не хотелось общаться с уголовниками. Светиться на воровской «малине» он пока не хотел. Хотелось видеть нормальных людей и слышать нормальную речь. За последние четыре года блатных речей он наслушался вдоволь.

Тайна, которую больше двадцати лет он хранил в своей душе, опять начинала его терзать и мучить. В любое другое время он мог бы считаться богатым человеком. Два пуда золота, которыми он мог распоряжаться, лежали в надежных местах, разделенные на три равные части. Но какой с них толк в этой стране и в это время! Даже пропить и прокутить их здесь нельзя, если не хочешь быть тут же арестованным и расстрелянным. Да не сразу расстрелянным, а после пыток и мучений. И назначение этого, вроде как его личного, золота было особое. Оно предназначалось только для того, чтобы в случае необходимости защитить еще большую часть золотого запаса Российской империи, который вот уже двадцать с лишним лет ищут и не могут найти большевики. Знали генералы Степанов и Суровцев, кому можно доверить такую тайну. Взять хотя бы его, бывшего капитана Соткина. Будь он не крестьянского происхождения, а дворянского, да поднимись к чину капитана не через звание рядового драгуна и унтер-офицерские лычки, а напрямую, через военное училище! Может быть, тогда он бы и попытался взять свое золото и драпануть с ним за кордон. Нет, понимали и Степанов и Суровцев, что Соткин не убежит. Простой русский человек по своей воле за границу не поедет. Знали они и то, что у него, Соткина, хватит ума понять, что распорядиться таким количеством золота – дело совсем не простое. А сохранить его, однажды показав кому-либо, просто невозможно.

Теперь, спустя годы, ему было ясно, что и он, и Суровцев только потому и выжили, что не питали никаких надежд на пощаду со стороны большевиков. Они уже поняли, что бороться с властью не смогут, но и жить по законам, написанным этой властью, будут только до того предела, который определят себе сами. И им, надо признать, до сих пор это удавалось.

Быстро темнело. Водка была почти допита. Стали донимать появившиеся под вечер комары. Едва тронутого подлещика он завернул в газету и вставил в развилку цветущей черемухи, чтоб до него не добрались бродячие собаки. Завтра утром старуха нищенка поблагодарит его в своих молитвах и за рыбу, и за несколько глотков водки, оставленной в бутылке.

Проходя обратной дорогой около Дома науки, он подошел к могиле Макушина. Постоял в тени деревьев при свете могильного фонаря. Перекрестился.

Вспомнилась первая его встреча со стариком. Было это весной 1920 года на квартире у тетушек Суровцева, куда они пришли после того, как тайно уничтожили штабные документы армии генерала Пепеляева. В городе хозяйничали красные. Несколькими днями раньше томские чекисты без суда и следствия расстреляли Александра Васильевича Адрианова, часто бывавшего в этом доме. Оппозиционные взгляды редактора «Сибирской жизни» Адрианова не нравились ни царскому, ни колчаковскому правительству. Не пришлись они по вкусу и большевикам. И вот уже все здание типографии Сибирского товарищества печатников по переулку Ямскому, 9, которое «Сибирская жизнь» делила с газетой «Знамя революции», теперь целиком принадлежит последней. Как разросшийся кукушонок, большевистский печатный орган с главным редактором, бывшим ссыльным большевиком Вегманом, выпихнул из родного гнезда прежнего хозяина.

Семидесятишестилетний Макушин беззвучно плакал в тот вечер. Новая власть обошлась с ведущим сибирским издателем, по ее мнению, более чем гуманно. Она, власть, национализировала четыреста тысяч его состояния, чтобы не относить его к буржуям, реквизировала четырнадцать тысяч томов книг, ему принадлежащих, и растолкала их в руки «освобожденного народа». Новому строю стали принадлежать все открытые просветителем библиотеки и магазины, в одном из которых в знак уважения его заслуг в области просвещения ему позволили работать продавцом.

Подойдя к чайной, Соткин увидел лучи света, проникавшие из-за закрытых оконных ставней. Он не успел ничего подумать, как свет погас. На крыльцо вышли небольшого роста мужчина в форме милиционера и буфетчица. Соткин рванулся под тень деревьев. Было слышно, как женщина закрывает двери.