Николай Сергиевский - Семибоярщина

Какие ужасные часы она провела под замком в полном неведении, что стало с мужем! Проявив силу воли, она подбадривала себя и окружавших. Скоро ее отвели к отцу, и от него она узнала правду о Дмитрии. Она рыдала как безумная и от горя, и от бешенства при мысли, что он оказался таким глупцом, не смог и не сумел закончить блестяще начатое дело, погубил себя и ее. Но нет, что бы ни было, она так легко не сдастся. Она — венчанная царица и останется ею.

Проходили дни, она свыкалась с неудобствами своего подневольного положения и верила, что скоро ее освободят, что скоро вернут ей высокое положение. Но надежды вспыхивали и гасли. Вместе с отцом ее перевели из Кремля сначала в старый дом Бориса, где, в отмщение ее недавнего злорадства, мерещилась ей по ночам тень погубленной Дмитрием несчастной Ксении. Потом к Афанасию Власьеву, ее соседу по брачному пиршеству в Кракове, наказанному и сосланному после гибели Дмитрия. Она все не теряла надежды. Узнав о воцарении Шуйского, она начала мечтать покорить сердце царственного старичка, в то время еще неженатого, и, став его подругой, снова вернуться к престолу. О, лишь бы выпустили ее на волю, она бы сумела прибрать к рукам царя, пленить его и отстоять себя! Но страстному желанию выбраться не суждено было осуществиться: ее с отцом и уцелевшими после роковой ночи поляками сослали в Ярославль. В это изгнание ее сопровождал и придворный аптекарь Стась Колочкович. Слезами и просьбами она выманила у него склянку с ядом, который до сих пор на всякий случай хранится у нее: в нужную минуту он ее выручит. Но, вымаливая тогда яд, она далека была от мысли о необходимости воспользоваться им. Самоуверенность ее не покидала, хотя поводов для надежд на счастливый поворот судьбы почти не оставалось. Она была несчастнее и беднее последнего пахолка, разделявшего ее изгнание. А уж придворный аптекарь Колочкович, несомненно, был богаче ее. Правда, за свои марципанные пиршественные украшения он платы получить не успел, но по крайней мере сохранил все свои духи, снадобья и притирания, тогда как она все потеряла — и драгоценности и наряды. Ей оставили единственное черное платье. И все же она не унывала и быстро смирилась с этими утратами. Ее самообладанию помогало легкомыслие. Да, да, она легкомысленна, но оно и к лучшему: она не умеет близко принимать к сердцу тяжелые испытания. Отец после смеялся над нею: лишенная всех сокровищ, она перед изгнанием из Москвы обратилась к боярам с единственной просьбой — чтобы ей вернули ее маленького чумазого арапчонка, привезенного с собой из Кракова. Она так трогательно просила об этом, что глупую просьбу ее поспешили исполнить. Тогда же вернули ей и заветную шкатулку с письмами, стоящую у нее теперь на коленях.

В этой заветной шкатулке, хранившей историю ее жизни, после большой пачки писем Дмитрия — свидетелей ее безмерно счастливой полосы жизни — других хранится немного. Не хочется и перечитывать их, радостного они напомнят не много.

Вот короткие извещения случайных доброжелателей из Москвы и Польши, подтверждавшие дошедшие до нее еще во время переезда из Москвы в Ярославль слухи и том, что Дмитрий вновь чудесно спасен, что он жив и готовится снова победоносно вернуться на престол. Этим слухам она и хотела, но не могла верить. Правда, она слышала, что на Лобном месте лежал труп, вовсе не похожий на Дмитрия, и что поэтому его лицо было накрыто маской. Но, с другой стороны, было столько неопровержимых доказательств гибели мужа! В этом ее убеждал и сопровождавший в изгнание верный Аленин, который был свидетелем всех страшных событий в Москве. Но как ни неправдоподобны были эти тайком доставлявшиеся ей письменные заверения доброжелателей о чуде спасения Дмитрия, она за эти два невыносимо долгих года жизни в Ярославле только и жила мыслью о возможности такого чуда, о возможности появления… нового Дмитрия, готового ее спасти. Вот краткое, с осторожными намеками письмо, подтвердившее ей появление Дмитрия в Самборе и признание его ее матерью. Этому она совсем поверить не могла, но стала с нетерпением и любопытством ожидать событий. И они наступили. Она вскоре узнала о вступлении Дмитрия из Польши в пределы Московского государства, затем о том, что он благополучно достиг Москвы и расположился станом в Тушине. В августе 1606 года, согласно договору нового московского царя с королем, ее вместе с отцом и соотечественниками решено было отправить в Польшу. Перед отъездом она получила известие о том, что в пути на отряд, сопровождавший ее, будет сделано нападение, которого ей не следует страшиться: если она захочет, ее отвезут в тушинский стан к ожидавшему ее «мужу». Надежда на поворот к лучшему, на близкое спасение заговорила в ней. Убежденная, что мужа в Тушине она встретить не может, все-таки решилась во что бы то ни стало увидеться с тем отважным человеком, который хотел быть ее мужем. Страстное желание вернуть себе корону и высокое положение, которым она так мало пользовалась, страсть к приключениям властно толкали ее в Тушино. Через какие бы опасности, испытания и сделки с совестью, вплоть до утраты стыда и чести, ей ни пришлось пройти, она решила добиться желанной цели. Отец, этот жалкий торгаш ее честью ради своих корыстных целей (о, несмотря на свою привязанность к нему, она давно его раскусила!), конечно, только поддерживал ее решимость. Давно долгожданный день отъезда наступил. В пути произошло нападение, о котором она предупреждена; ее освободили и предъявили грамоту супруга, список с которой лежит здесь перед глазами: нежный супруг нетерпеливо ждет ее и молит о приезде. Аленин в последний раз предупреждает и просит одуматься: ведь сомнений нет, он своими глазами видел мертвого Дмитрия. Минута страшного раздумья и — ух! — зажмурив глаза, она кидается в бездну. Вот роковой день первого сентября, ее свидания с «милым мужем» наедине, в шатре близ Тушина в лагере двоедушного, игравшего в свою пользу коварного соотечественника Яна Сапеги. Это свидание!.. Она и сейчас содрогается при воспоминании о нем. Увидев «супруга», она вскрикнула, зажмурила глаза, в ужасе протянула вперед руки, чтобы оттолкнуть и защититься от него. Перед ней стоял грубый, страшный, отталкивающего вида разбойник, нагло ухмыляясь и дыша чесноком и винным перегаром. Отдаться такому извергу! Нет, нет, лучше смерть! Она в первом порыве отчаяния так и крикнула: «Лучше смерть!» — и, несмотря на все свое самообладание, почти лишилась сознания. В тот день ее оставили в покое, но на следующий за нее снова принялись отец, Сапега и патер-иезуит. Убеждали ее, говорили о величии жертвы ради блага родины и Святой Католической церкви. Доброго, благодушного отца Анзерина уже не было возле нее. Может быть, он дал бы ей благой совет… или, вернее, добродушно-философски утешил бы мыслью о том, что не следует пренебрегать благами и сокровищами мира сего.