Николай Алексеев - Лжедмитрий I

Горы пиками подпирают небо. Тучи цепляются за них, стелются по каменистой гряде, повисают в глубоких расщелинах. Горы — вечные часовые.

В горах начинает свой бег Терек-река. Бурно и стремительно несет она воды. Пенится, кипит на излучинах, бурлит водопадами.

По Тереку вытянулись стрелецкие городки и казачьи станицы. Это сторожевая линия, южный рубеж московской Руси. Стрельцы и казаки охраняют рубеж от персидского шаха и турецкого султана…

В начале лета тысяча шестьсот шестого молодой казак Илейко Горчаков, бездомный и бессемейный, появившийся на Тереке четыре года назад, вдруг объявил себя сыном царя Федора Ивановича — Петром.

Посмеялись над ним казаки, пристыдили: «Ври, да меру знай! У царя Федора Ивановича и Ирины Годуновой дочь Федосья рождалась. Аль ты баба?»

Но Илейко упрямым оказался. Уличившим его возражал: «Откуда вам знать? Годунов Борис меня у отца-матери украл и девчонкой подменил. Но добрые люди меня спасли и выпестовали. А потом я к вам на Терек убег».

И начал Илейко вокруг себя гулящую ватагу сколачивать из казаков и беглых стрельцов. Донесли воеводе, но схватить Илейку не успели. Новый самозваный царь Петр с гулевыми казаками и стрельцами на легких стругах Каспием подались на Волгу наводить страх на русских, персидских да бухарских купцов,

Боярская крамола. Инок Варлаам. И стрельцов казнят. Царь Петр о себе весть подал. Король Сигизмунд Отрепьева не признает царем. В монастыре у Марины. Нет покоя иноку Варлааму. Заговор созрел. И поднялась Москва. Конец самозванца.

На Великий пост гуляли свадьбу князя Мстиславского. В гостях недостатка не было: одних панов вельможных за сотню да своих бояр понаехало. Хоть многие из них и не рады, не по-русски свадьба, в пост, но сам государь в посаженых отцах.

Жених в дружки князя Голицына выбрал. Поохал князь Василий, а куда деваться, не откажешься.

Ляхи на свадьбе в бубны выбивали, в трубы дудели, плясали. Срамно! Но видать, в угоду царю решил князь Мстиславский жить на иноземный манер.

Жених не молод: борода в серебре и зубов половину растерял, да и невеста перестарка. Однако именита, чать, сестра двоюродная царицы-инокини Марфы. Отныне князь Мстиславский с царем породнились.

Московский люд насмехался:

— Собаки линяют, а бояре свадьбу гуляют! И-эх! Люди добрые, чего деется!

Злобились православные попы:

— В какие века водилось, чтоб православный в пост женился? Николи на Руси такого не знали!

Попы ругали патриарха Игнатия, зачем венчал Мстиславского, догматы церкви порушил!

Бояре на свадьбе шушукались. Митрополит Филарет, будто невзначай, одному, другому шепнул: «Не к унии ли гнет Игнатий? Отчего с латинянами заигрывает?»

Знал Филарет, его слова из уст в уста передавать будут. Посеял митрополит Филарет семя сомнения, и оно должно было дать свой исход.

А Шуйскому и Голицыну Филарет сказал:

— Глумится Гришка Отрепьев вместе с иноземцами над нашими обрядами. А ведь не глуп!

— Князь Мстиславский у расстриги в шутах ходит, — заметил Голицын.

Шуйский сплюнул:

— Не свадьба, Содом и Гоморра. Зело дурень Отрепьев. Ему на беду его затеи. В латинстве погряз, аки свинья в дерьме… Ца-арь!

Голицын заметил:

— Не этого ль мы выжидаем? К этому ведем. Поди, выискивая самозванца на Годунова, подумывали, как с престола его уберем, а он сам нам это облегчает, погибель себе ускоряет.

Митрополит Филарет недовольно сдвинул брови:

— Да, сделали свое иезуиты. Не прошли для Гришки Отрепьева ни Гоща, ни Сандомир, ни Краков. Трудно, трудно будет ему усидеть на царстве.

— Час близится, и петух прокукарекает, — зло проговорил Шуйский. — Нам надобно готовыми быть.

— Господи, — митрополит Филарет широко перекрестился. — Укрепи дух наш, помоги искоренить скверну.

— Стрельцов смущать, они на иноземцев зело злы, — влез в разговор Татищев.

— Истинно, — поддакнул ему Михайло Салтыков.

А Шуйский свое:

— Каждый из нас челядь свою выпустит, как собак из псарни. Начинать надо, а люд и стрельцы довершат.

Тут Шуйского Филарет перебил:

— Не спешите, бояре. Когда гнев застит разум, не бывать добру. Дадим еще Гришке поцарствовать, а иноземцам похозяйничать, и московитяне уподобятся пороху.

— А надо ли? — Маленькие, глубоко запавшие глазки Шуйского недоверчиво насторожились. — Уж не хитришь ли, Филарет?

— Аль сомнение держишь? — нахмурился Филарет. — Не запамятовал ли ты, князь Василий Иванович, кто на Отрепьева указал? А когда ты, князь Василий Васильевич, — митрополит повернул голову к Голицыну, — ко мне в монастырь за советом явился, тебя сомнения не глодали, не я ли тебе сказал: «Отрепьеву поможем, он Бориску свалит, род Годуновых изведем, а уж Гришку одолеть проще». Я ли всего этого не предвидел, бояре?

— Было такое, — согласился Голицын.

— На твою мудрость, Федор Никитич Романов, уповаем, — сдался Шуйский.

— Коли так, то пусть будет по-моему, — помягчел митрополит. — Само время начало укажет.

Инока Варлаама приютили в Варсонофьевском монастыре на Сретенке. Старый, седой игумен послал его к ключарю, а тот определил на самую черную работу. И день-деньской одно и знал Варлаам: колол дрова, носил воду, а как управится, помогал брату Никодиму на поварне, чистил казаны и разжигал печь.

С того самого дня, как на звоннице Варсонофьевского монастыря тенькнул сам по себе колокол и игумен с ключарем возвестили о небесном знамении, не знала нужды монастырская братия, жила безбедно.

К тому чуду монахи новое приплели: на могиле Годуновых-де белое видение в полуночь заметили и плакало оно дитем малым.

Нищие в юродивые молву о видении на Варсонофьевском погосте по всей Москве разнесли, растрезвонили.

Брат Никодим, тихоня и молчун, на вопрос Варлаама о видении ответил коротко: «Аз праведник, не грешник». И больше в разговоры не вдавался.

Сколько бы прожил Варлаам в Варсонофьевском монастыре, кто знает, не случись болезни с черноризцем, несшим караульную службу у ворот.

Позвал ключарь инока Варлаама и велел ему вместо черноризца у ворот стоять. Днем в воротах весело, знай одно: распахнул створки — и глазей, кто на богомолье топает, чего мужики из ближних сел съестного привезли. Но ночь наступила, и вспомнился Варлааму рассказ о видении. Сделалось страшно.

Ни луны, ни звезд. Близилась полночь. Давно успокоилась Москва, не раздается стука колотушек, дремлют сторожа, спит монастырская братия. В темени растворились погост и могилы. Они с Варлаамом рядом — и десяти шагов нет. Инок старается не глядеть в ту сторону.

Караульня у ворот крохотная, и та без двери. То ли от холода, то ли от страха дрожит Варлаам.