Николай Алексеев - Лжедмитрий I

Тем часом к кузнице Варлаам подходил. Еще издали учуял беду, заспешил Агриппине на подмогу. Вбежал в кузницу, поднял посох:

— Господи, прости!

И ударил что было силы. Хрястнуло дерево. Гайдуки от Агриппины отскочили, на монаха накинулись.

— Собачий сын! — закричал гетман Дворжицкий.

Повалили гайдуки инока, долго били, топтали. Потом, бранясь, сели на коней, ускакали.

Подняла Агриппина Варлаама. Тот охал, трогал пальцем синяки, крутил головой.

— Ох, ох, за грехи мои караешь меня, Господи! Разбойное войско привел царевич Димитрий в Москву… — Подобрав посох, сказал, сожалея: — Полсвета с тобой исхожено, а поломал в Москве, о панскую голову.

— Не печалься, Варлаам, я тебе железный посох сделаю, — улыбнулась Агриппина.

Едва раскрылись кремлевские ворота, как, толкая друг друга, ринулся к царским хоромам нищий люд. Осадили царскую поварню, галдят. Варлаам на цыпочках приподнялся, тянет шею, заглядывает, не проворонить бы, когда кормить начнут. У инока Варлаама миски нет, да и то не беда, к кому-нибудь пристроится.

Из поварни голоса стряпух доносились, вареным пахло, дразнило голодный народ. Из царских хором показался Голицын. За спиной князя стрельцы стеной. Надвинулись на толпу.

— Прочь! — заверещал Голицын. — Не тревожьте государев сон! Кто еду сулил, тот и подаст!

И загуляли бердыши по нищему люду.

— Эй, люди добрые, царская невеста едет! — Приставы стучали палками по воротам, барабанили в двери. — Встречать!

Марина Мнишек от Москвы еще верстах в двадцати была, а в городе уже тьма народу. Кто не пожелал, того приставы силком погнали.

Агриппине недомогалось, однако пристав нашумел на нее:

— Глупая баба, и хвори твои не ко времени! Царя указ — и ничего иного не ведаю.

День, хоть и май, сырой да пасмурный. Дождь то припускал, то переставал. Народ вдоль дороги теснился. Агриппина забилась в середину толпы, все теплей.

По другую сторону дороги — царское войско: стрельцы пешие, казаки и гайдуки конно. На стрельцах и казаках кафтаны красного сукна, белые перевязи через грудь.

За войском золотой царский шатер, на карауле немцы капитана Кнутсена. У царского шатра бояре и паны вельможные собрались. Тут же музыканты, поляки и литвины. Народ плевался:

— Не попами невесту встречают, а бесовским хороводом.

Едва невестин поезд завиднелся, ударили бубны, зазвенели литавры. Бояре и паны навстречу невесте тронулись. Идут по дорогим коврам, как по луговой траве ступают. Братья Ракитины и выборные от ремесленного люда всех опередили, уже преподнесли Марине сотню соболей и пояс золотой.

Ввели бояре невесту в золотой шатер, сказал князь Мстиславский:

— Вся земля русская бьет тебе челом.

Толмач слова князя перевел Марине, она заулыбалась. Усадили Марину в царскую карету и под музыку въехали в Москву. Впереди гайдуки дорогу расчищали от любопытного люда, а за каретой царской невесты кареты вельможных панов и бояр. Шляхтичи конно, отряд за отрядом, при оружии. В народе голоса раздавались:

— Никак, на рать собрались!

— Ого, целое войско Мнишеки в Москву привели!

— Выкуп за невесту заломят изрядный!

— Поди, русской землицей самозванец рассчитаться пожелает!

— Эй, кто там языком болтает?

Приставы в толпу кинулись выискивать, а народ над ними насмехается, будто невзначай толкает.

Смотрит Марина в оконце по сторонам. Издали увидела Кремль, и дух захватило. Стоит на холме, красуется зубчатыми стенами, башнями стрельчатыми. А из-за стен позолоченные главы церквей высятся, крестами резными украшены.

Звонко застучали копыта коней по вымощенной булыжником площади. Гайдуки народ по пути разгоняли, плетками хлестали. У кремлевских ворот музыканты дожидались. Заиграли трубы веселую плясовую, под нее и в Кремль въехали. Свернули к монастырю, остановились.

Подбежали бояре, засуетились, помогли Марине выйти. Мстиславский знак подал, и повели бояре Марину в монастырь на поклон к инокине Марфе.

Патриарх Игнатий, крепкотелый, цыгановатый, кровь греческая выдает, вышел из патриарших хором, остановился, дохнул широкой грудью. Накануне дни были ненастные, а вчера и сегодня небо очистилось и солнце припекает вовсю.

Переливались колокола, зазывая люд к обедне. В стройном звоне чуткое ухо патриарха уловило «камаринскую». Откинул волосы Игнатий, вслушался. Так и есть, на колокольне Покровского храма звонарь наяривал плясовую.

— Ах, богохульник, — покрутил головой патриарх, и не поймешь, гневался или восхищался он лихостью звонаря.

Опираясь на высокий посох, медленно двинулся к царским хоромам.

Попы уши прожужжали патриарху Игнатию: «Можно ли, чтоб невеста православного царя в вере латинской на Москве пребывала?»

Не столько для себя, сколько для этих попов и отправился Игнатий к царю.

От патриарших хором до царских рукой подать. Идет Игнатий, на первую зелень заглядывается. Вон травка пробилась, а на ветках клейкие почки лопнули, распустились.

Позади патриарха два чернеца следуют. У Красного крыльца взяли Игнатия под локотки. Он отстранил их:

— Без вас взойду!

В сенях чернецы на лавку уселись, а патриарх в Крестовую палату вошел. Басманов уже здесь был, встал:

— Благослови, владыко!

Патриарх перекрестил боярина, уселся в его кресло и, положив крупные руки на посох, проговорил, отдуваясь:

— Жениться пора, боярин Петр, аз тебе велю.

— И, владыко, еще невесты не сыскал.

— Знаю тебя, все проделки твои мне ведомы.

— Винюсь, владыко. Сними грехи с моей души.

— Аз прощу. Зри! — Игнатий приподнял посох, погрозил. Потом к Отрепьеву повернулся. — В грехе зачат человек, во блуде тело губит.

— Ты это к чему, отче? — спросил Григорий и вскинул брови.

— Боярину Петру в науку аз реку.

— Только ли с этим ко мне пожаловал, отче? Говаривай до конца, — прервал патриарха Отрепьев.

Игнатий вздохнул:

— Государь, попы ропщут. Уж лучше бы сидеть мне в своей митрополии, чем слышать их вой.

— Что им, скудоумным, надо? — нахмурился Отрепьев.

— Они, государь, желают, чтоб невеста твоя веру латинскую сменила.

— Отче, попы православные хотят видеть Марину в вере православной, а епископ Александр, папский легат, вчера меня уламывал не принуждать Марину менять веру. Каких же попов ублажать, посоветуй? То-то! По мне, отче, все едино, какой веры человек, какому Богу молится. Так и передай попам, кои на тебя насели. Я же Марину неволить не стану, какую изберет себе веру, в той ей и быть.

— Аз, сыне, согласен, — весело промолвил патриарх. — В думе царицы на Руси николи не сиживали, а на супружеском ложе один бес кому лежать — православной ли, католичке. О Господи, грешен аз, — перекрестился Игнатий.