Николай Алексеев - Лжедмитрий I

Отрепьев смеялся долго, до слез.

— Ах, отче, ах, молодец! — приговаривал Григорий. — Вот за это и люб ты мне.

Отер глаза, посерьезнел.

— Тут меня, отче, иное волнует. И тебе, патриарх, знать надобно. С Мнишеками послы короля заявились. Догадываюсь, какие речи они поведут, сызнова будут Смоленск требовать. Вот и думаю я, отче, как и Сигизмунда не обидеть, и землю русскую удержать? Об этом и рядимся с боярином Петром.

— Мирские заботы, Господи, — Игнатий подхватился. — Кесарю кесарево, сыне… Ты государь. Пойду, ее буду мешать вам.

Назначил государь думу. Позвали на прием воеводу Мнишека и послов короля.

А накануне собрались у патриарха ростовский митрополит Филарет и коломенский Алексий, да случаем оказался здесь архимандрит Пафнутий. Сначала все мирно переговаривались, а потом у Алексия с Игнатием перебранка началась. Они издавна не мирились, еще с той поры, как Игнатий архимандритом в Рязани был.

Филарет поначалу к их спору не прислушивался, о своем размышлял. Сегодня видел он инока Варлаама. Не встречал с той поры, как тот из Ростова убежал. Окликнул, но бродяга монах так дернул от Филарета, словно за ним стая псов гналась.

А свара в патриарших покоях усиливалась. Митрополит Алексий и патриарх Игнатий друг друга уже непотребными словами обзывали, петухами один на другого наскакивали. Алексий мал, тщедушен и голоском козлиным блеет, а Игнатий широкоплечий, высокий, говорит басом;

— Замолкни!

— Вишь, чего взалкал!

— Не доводи до греха, Алексий! — гремит Игнатий.

— Тебе ли, Игнатий, греха опасаться? Ты и на патриаршество обманом, хитростью пролез! Не желаю признавать тебя! — визжал Алексий.

Игнатий ухватил его за грудь.

— На святом соборе сана лишу…

— Созывай, созывай собор, сатана, иуда. Докажу, ты иезуитам служишь!

Игнатий посох занес, острием в самый глаз митрополиту целит. Архимандрит Пафнутий вокруг бегает, ладошками всплескивает.

— Ахти Господи, убьет.

— Стыдоба! — подал голос Филарет.

Подскочили чернецы, отвели Игнатия от митрополита. Алексий рясу одернул, клобук напялил.

— Изыди! — сплюнул патриарх. — Не могу аз зрить тебя!

— Не признаю, не признаю тебя, Игнатий, патриархом! — погрозил кулачком Алексий и засеменил из патриарших хором.

На думе митрополит все бубнил себе в бороденку, косился на патриарха, сидевшего в кресле сбоку престола.

Явился Отрепьев, быстрый, молодой, уселся на престоле. Озорно повел очами по боярам. Афанасий Власьев склонился к нему, шепнул что-то. Отрепьев выслушал, нахмурился. Объявили о приходе послов, и бояре стихли. Паны вельможные важные, гонористые: воевода Юрко со Стадницким, князь Адам и королевские послы Олесницкий с Госевским. У престола остановились, на поклоны самозванцу поскупились. Стадницкий на Мнишека указал:

— Воевода сандомирский пан Юрко отдает тебе в жены свою дочь.

Отрепьев подался вперед, перебил:

— Сей брак ли удивление? Либо есть в нем зазорное? Прадед мой женился на дочери великого литовского князя Витовта, а дед, Василий, на княжне Елене Глинской. И от нее отец мой Иван Васильевич. И разве крови царской есть в сиих браках помеха иль нашим, странам во вред? Нет, вижу в них связь между нашими; народами, близкими по языку и духу. Довольно! Своей враждой мы тешим неверных.

Отрепьев замолчал, откинулся в кресле. Пан Олесницкий протянул королевскую грамоту. Афанасий Власьев к нему шагнул, тихо прочитал Отрепьеву и тут же вернул Олесницкому.

— Она не государю нашему, царю Димитрию, писана, а какому-то князю, и таку грамоту мы не приемлем.

Зашумели паны:

— Королю и нам посрамление!

Олесницкий грубо выкрикнул:

— Але заслужили мы того? Але не у Речи Посполитой ты, Димитрий, нашел приют? Ты отвергаешь письмо с трона, на который сел по милости короля Снгизмунда и Речи Посполитой!

Бояре зашикали, завопили, стучат ногами по полу, ударили посохами. Поднял Григорий руку, призывая бояр успокоиться, потом посмотрел на панов.

— Вельможные паны, приняли бы вы письмо на свое имя, коли б в нем не означалось ваше шляхетское звание?

— Шляхетство наше испокон веков, — снова сорвался Олесницкий, — а князья московские николи не именовались цесарями!

— Ты, пан Олесницкий, — Отрепьев поднял палец, — видно, забыл ближнюю гишторию, не говоря уж, дальнюю. А отец наш Иван Васильевич не на твоей ли памяти на царство венчался?

— И впредь так будет! — подхватил Мстиславский.

Филарет на Отрепьева посмотрел, подумал: не прост самозванец. Разумом наделен он. Многие цари не имели такого.

И Филарет покрутил головой: «Пора убирать Гришку, покуда не укоренился…»

Из Грановитой палаты выпроводили вельможных панов. Бояре облегченно вздохнули — теперь и по домам. Утомились, эвона какое посольское дело справили! Зевали до скуловорота. Отрепьев на бояр поглядел сердито:

— Невмоготу иным боярам! Аль разум не желаете применить с пользой? Либо не имеете оного? Раскричались, раскудахтались, а к чему? Так ли на думе поступать должно? Нет! — Помолчав, добавил, сокрушаясь: — Вам бы, бояре, науки изучать, да куда, отяжелели вы…

Боярам его слова обидны, а попробуй возрази.

После думы хотел Филарет поговорить с Шуйским и Голицыным, да те вперед подались, а к Филарету вдобавок митрополит Алексий привязался. До Чудова монастыря не отстал.

Шуйский же с Голицыным шли вечерними улицами, переговаривались. Город уже готовился к ночи, было тихо, безлюдно, редкий прохожий встречался.

— Как Гришка бояр на думе отчитал! — протянул Голицын. — Срам и слушать было.

— Бояр! — Шуйский сморкнулся в льняной утиральник. — Он над нами всеми ровно как над мальцами-неуками глумится. Не могу боле! И не оттого, князь Василий, что угодничать разучился, сам, чать, знаешь, Шуйские верными рабами у Грозного и у сына его Федора хаживали. Даже Бориске и тому я служил, все же он рода хоть и неименитого, но боярского. А вот Гришке Отрепьеву устал гнуться. Начинать надобно… И мнится мне, должны мы, князь Василий, холопов своих из ближних деревень согнать в Москву, будто на царский праздник поглядеть, Гришке это в удовольствие, да невдомек, что холопы-то наши! И коли челядь и холопов напоить, кинутся, на кого укажем.

— Боязно, ну как вывернется Гришка? Голов лишимся. Басманов вона, псом за Отрепьевым бродит. Чует… Глазаст.

— Думаешь, я спокоен? Ох, зело опасаюсь. Но уж коли сами Отрепьева на царство посадили, нам его и скидать. А может, ты, князь Василий Васильевич, нынче доволен, царь из рода холопского тебе по душе?

Голицын возразил сердито:

— Что мелешь, князь Василий Иванович?

Шуйский сказал миролюбиво:

— Не суди, разве я тебе в укор? Самого дрожь пробирает. Иной раз как придет на ум, чем все обернуться может, медвежья хворобь пробирает. Чать, не забылось, как на плахе по Гришкиной милости стоял.