Николай Алексеев - Лжедмитрий I

Семен Никитич ярился. Вчерашнего дня засекли голицынского воротного мужика. Покуда тот не испустил дух, дьяк все бубнил:

— Почто своечасно не донес, почто дал убечь монаху…

Разосланные по Москве приставы и стрельцы уж где и ни лазили, в церквах и монастырях караулили. Варлаам как в воду канул. А без его показаний к князю Голицыну не подступишься. Чем вину его докажешь?

Семен Годунов вздохнул, потер лоб:

— Надобно было Ваську еще в том разе зацепить, когда Романовых и Черкасских ссылали. Ино в разум не взял.

Вспомнил, как он, Семен Годунов, подкупил доносчиков на Романовых и Черкасских. Нашлись такие из их же дворни, какие показали, что князья на царя Бориса злоумышляют.

«Борис осерчает, — думал боярин Семен Никитич. — Да и по делам. Нонешние времена погрознее прежних. Воры к Москве подступали; чудовский монашек Гришка Отрепьев царевичем назвался, успел сбежать. Хоть и сидит в Речи Посполитой молчком, но надолго ли? О самозванце на Москве шепчутся…»

— Не ко времени государь прихварывает, — вслух произнес боярин. — Не случилось бы лиха. Федор характером слаб, а вокруг тайные недруги…

Годунов вытер слезящиеся глаза. Они у него раскосые, красные. Неожиданно открыл дверцу колымаги, замахал ездовому:

— Вороти к Голицыну!

Выбрался Семен Никитич Годунов из колымаги, глядь, княгиня идет, худая, лицо бледное, постное. Увидела боярина, поклонилась.

— Здравствуй, свет Семен Никитич.

— Здравствуй, княгинюшка! — прокричал во всю мочь Годунов.

Княгиня Голицына туговата на уши. На все хоромы кричать надобно, чтоб расслышала.

Голицына ручкой замахала:

— Не ори, Семен, чать, уши имею.

Вошел князь Василий, позвал жену:

— Не держи, Меланья, гостя на морозе. Проходи в палаты, боярин Семен Никитич.

И повел гостя. Княгиня за ними увязалась. Голицын раздраженно прикрикнул:

— Вели, Меланья, обед накрывать, гостя потчевать.

Годунов с Голицына глаз не сводил, сказал будто мимоходом:

— Слух есть, князь Василий, монах у тебя занятный проживает. По многим землям хаживал. К столу покликал бы. Люблю гиштории дивные.

Голицын круто обернулся:

— О чем речь твоя, боярин Семен Никитич? Я, поди, не игумен и монастыря не содержу. Коли и заходит какой бродяжка-инок, не гоню, крест имею. Богу Богово.

— Аль не слыхивал об иноке Варлааме? Он, поговаривают, не единожды у тебя живал.

— У меня, боярин Семен Никитич, для нищей братии хлеба предостаточно. И ежели в людской кого насытят, не возбраняю.

Перешли в трапезную. Гостя в святом углу усадили, сам князь рядом сел, княгиню по левую руку от себя усадил. Принялись за еду. Годунов придвинул к себе холодный поросячий бок, спросил:

— Слыхивал ли, князь, об Отрепьеве, самозванце?

Голицын жевать перестал, поднял на Годунова глаза:

— Откуда мне знать, боярин Семен Никитич. Поведай, ась? Я хоть до гишторий не охоч, но полюбопытствую.

— Смел ты, князь Василий. Но все ж куда подевал Варлаама? Больно видеть его желаю.

Голицын руками развел:

— Обижаешь, боярин Семен Никитич. Ведь сказывал, такого монаха нет у меня и не бывало.

— А что, князь Василий, о Чудовом монастыре тебе известно?

— Экий ты, боярин, заладил свое.

Княгиня, заслышав о Чудовом монастыре, вставила:

— Ноне к заутрене я в Чудов ездила, сам отец Пафнутий службу правил. Сла-авно!

— Помолчала бы! — прикрикнул на жену князь Василий.

Но княгиня вдруг пустилась в воспоминания:

— Лет десять назад ты, Семен, статный был.

Годунов усмехнулся, а княгиня свое:

— В те поры вы, Годуновы, еще не царствовали и род ваш не то Голицыных, но и пониже других числился…

— Умолкни, Меланья! — стукнул по столу Голицын. — Эко наплела кучу небылиц.

Поджал губы Семен Годунов, поднялся:

— Спасибо, попотчевал, князь Василий…

В колымагу усаживался, ни слова не обронил. А выезжая со двора, высунулся, поманил нового воротного:

— Покличь-ка, молодец, монаха Варлаама.

Воротный на боярина посмотрел, потом перевел взгляд на князя. Тот стоял на крыльце, — шуба внакидку, взгляд строг. Мужик снова на боярина уставился, головой закрутил:

— Нетути, боярин, такового и не бывало.

— Ну-ну, — буркнул Годунов, а ездовому махнул рукой: — Трогай!

В людской полумрак и тишина. Лишь сверху, через бревенчатые накаты потолка глухо доносилась музыка. Не стянув сапоги и, как был, в кунтуше, Отрепьев завалился на лавку. Григорий не слышал музыки, мысли о Марине. Забыть бы ему гордую дочь воеводы, но нет, она не выходила у него из головы. Обидные слова бросила ему Марина, обозвала его холопом. Холопом считают Отрепьева и другие шляхтичи…

Протяжно скрипнула дверь, и в людскую, бесшумно ступая, вошел епископ Игнатий Рангони. Он приехал из Кракова к Мнишеку теми же днями, что и князь Адам Вишневецкий со своей челядью.

Невысокий, с непокрытой лысой головой и в черной сутане до пят Рангони остановился посреди людской. Маленькие, глубоко запавшие глазки впились в Григория. Тот поспешно подхватился. Рангони заговорил вкрадчиво, тихо, будто лаская:

— Сын мой, милостью Всевышнего дано мне познавать души людские. Давно, еще из Гощи, слежу я за тобой и вижу: большую тайну носишь ты в себе. Мучаешься. А теперь к той, прежней, боли еще одна прибавилась. Сегодня смотрел я на тебя, и жалостью наполнялось мое сердце. Панночка Марина, этот прелестный ангел, полюбилась тебе. Но не забывай, она веры латинской!

Епископ, повысив голос, вскинул кверху палец.

Отрепьев подался вперед, спросил резко:

— Ты слышал, отче, все слова, какие я говорил ей? — И не дожидаясь ответа, продолжал: — Так слушай, я повторю их снова. Ты прав, отче, я давно тлею своей тайной. Ныне она вспыхнула во мне пламенем, и я говорю о, ней всем. Знай, отче, никакой я не Григорий, я царевич Димитрий, сын царя Ивана Васильевича Грозного. И все, что есть на Руси за Борисом Годуновым, мое. Я попрошу тебя, сообщи папе Клименту. Знаю, он не даст погибнуть справедливости. Папа поддержит меня, и я сяду на родительский престол. Тогда на Руси не будет притеснения вере латинской и войско русское перекроет дорогу неверным туркам.

— Сын мой, — Рангони протянул обе руки, — я слышу голос царя. Богу угодно было сберечь тебя от злоумышленников, и Господь и папа да помогут тебе. Уповай на них, сын мой.

— Отче Игнатий, — прервал епископа Григорий, и его голос звучал твердо, уверенно. — Передай князю Адаму, хочу встречи с королем Сигизмундом. На помощь войска польско-литовского надеюсь.

Над Днепровской кручей, на самой окраине Дарницы, в старой хате собрались атаман Артамошка Акинфиев, инок Варлаам и два донских казака Корела и Межаков. Тускло светит лучина, коптит. Казаки и Артамошка сидели за столом, переговаривались. У Варлаама глаза сонные, веки сами собой слипались. Путь Варлаам проделал дальний, опасный. Повсюду на рубеже заставы стрелецкие, по дорогам верхоконные царские дружинники сновали, а по монастырям и церквам, в кабаках и на площадках приставы читали царские указы о государственных преступниках. Среди них и он, Варлаам, упоминался.