Георгий Андреевский - Повседневная жизнь Москвы в сталинскую эпоху, 1920-1930 годы

В другом описании такой «вечерки» сообщается о том, что на нее обычно собирается пятнадцать-двадцать парней и девушек. Девушки с подведенными глазами, с накрашенными губками, на ногах желтые шелковые чулки. Ребята в сорочках и галстуках с «жучками» под шеей (металлические закрепки для галстука. — Г. А ), в брюках дудочкой. После выпивки и закуски — танцы. Девушки танцуют, прильнув к парням. После танцев — игры с поцелуями. Парень выбирает девушку и идет с ней в темную комнату, где целует ее и тискает. Игра эта называется «звезды считать». Есть и другие игры с поцелуями без удаления в другую комнату. Заканчиваются «вечерки» нередко драками и поножовщиной из-за обиды или ревности.

Такое времяпрепровождение, отношение к любви, к семье кого-то смущало, кого-то возмущало, а кого-то настораживало. В 1927 году на страницах журнала «Смена» проводилась дискуссия на эти темы. Поводом к дискуссии была книга старой революционерки, члена ЦКК (Центральной контрольной комиссии) ВКП(б) С. Н. Смидович «О любви». Смидович проповедовала строгость нравов и чистоту семейных отношений. «Комсомолка и партийка» Нина Вельт, критикуя Смидович, высказала по отношению к ее благим пожеланиям, обращенным к молодежи, следующее: «Смидович не допускает мысли о любовных отношениях между людьми, не кончающихся рождением ребенка. А мы эту мысль допускаем… Революционерам и коммунистам не приличествует безусловное преклонение перед силами природы. Не подчиняться природе, а подчинять ее себе — вот достойный лозунг социализма… частые аборты калечат женщину — совершенно бесспорно, но что делают с женщинами частые роды? Оглядитесь — и вы нас поймете… Совместная жизнь в наших нищенских условиях (особенно жилищных) искривляет и обедняет человеческие отношения. Отсутствие «своего угла» доводит иногда до того, что добрые по существу люди чувствуют себя каторжниками, прикованными к одному ядру. Именно раздельная жизнь создает подлинное «равноправие» сторон, обеспечивает духовный рост, раскрепощает женщину».

Может быть, в этом и была сермяжная правда российской действительности? Раздельная жизнь освобождала женщину от идиотизма семейной жизни: от забот по дому, от злобного шипения свекрови, от писка сопливых детей и бытовой распущенности мужа, оставляя простор для нее как для любовницы и друга. Оставались, конечно, кое-какие вопросы (рождение и совместное с мужем воспитание ребенка, например), но по мере строительства социализма и на эти вопросы можно было бы, наверное, найти ответы.

Редакция журнала в лице своего юмористического персонажа Ивана Козявкина высмеяла точку зрения Нины следующим образом: «В настоящее время, когда в Африку отправляются экспедиции, желающие получить помесь человека и обезьяны, когда омолаживают девяностолетних стариков, когда известный комсомольский писатель т. Веревкин летит на Луну, смешно говорить о законах природы».

Можно было, конечно, посмеяться, а можно было и посочувствовать Нине Вельт, ведь этот ее отказ от преклонения перед силами природы был вызван отнюдь не хорошей жизнью, а, скорее, ее «нищенскими условиями», которые и толкали людей к неподчинению законам природы, благо Уголовным кодексом наказание за такое неподчинение не предусмотрено.

Студенты, надо сказать, не очень-то обременяли свой мозг философскими и моральными проблемами. Они, как и все, любили развлечения и находили для этого разные способы. В конце двадцатых годов шесть студентов-электрохимиков и несколько лаборантов создали «Клуб сумасшедших». Состоящие в нем должны были совершать что-нибудь потрясающее, удивляющее окружающих: курить одновременно несколько папирос, здороваться «по-китайски», носами, говорить о чем-нибудь простом шибко научным, заумным языком.

Члены клуба, кроме того, пользовались и своим собственным, выдуманным языком. Пока студенты играли в шахматы и болтали на языке дикого племени, их терпели. Скандал разразился, когда они затеяли «Конкурс красоты». Комсомольская организация возмутилась и потребовала исключить классово чуждых личностей из коллектива института, а в журнале «Революция и культура» некая Катерли обрушилась на членов клуба, назвав его «Клубом дураков» со статьей, в которой писала о том, что в конкурсе красоты «дурачество перешло границы и приняло недопустимые формы»… Возникла мысль о конкурсе, и всем понравилась эта затея… Никто не обратил внимание на элемент разложения, заключающийся в подобной «забаве». Более того, Катерли назвала «Клуб дураков» «организацией». По ее мнению, «клубу» для того, чтобы стать организацией (а нередко слово «организация» соседствовало со словом «антисоветская» или «контрреволюционная». — Г. А) в полном смысле, не хватало только устава. Строгость Катерли показывает, что в те годы журналисты, как и следователи ГПУ, любили подгонять действия отрицательных персонажей своих произведений под статьи Уголовного кодекса и особенно под его пятьдесят восьмую статью.

Со студентами вообще не очень церемонились. Когда исключенные из институтов за поддержку оппозиции студенты 5 июля 1924 года устроили собрание в Третьяковской галерее, их просто выслали из Москвы.

В 1924–1925 годах из Москвы были высланы студенты, члены «Христианского союза молодежи», «Христианского студенческого союза», «Московского союза молодежи» и некоторых других самодеятельных организаций.

Когда с политическими и философскими молодежными организациями разобрались, возникли другие нежелательные явления, с которыми также пришлось вести борьбу. Одним из таких явлений стала «юровщина».

Студент ленинградского Политехнического института Андрей Юров весной 1928 года написал письмо своему товарищу. В письме он сообщал о том, что много занимается и очень устал, что у него пропал сон, что он стал ко всему безразличен. Общественная жизнь, в которую его пытаются втянуть, ему опротивела, так как представляет собой переливание из пустого в порожнее, а собрания — никому не нужную, многочасовую говорильню. Юров писал также, что общественная работа — это мертвое, бездушное и никому не нужное, отнимающее много времени и сил, занятие. Жизнь же студента — нищенская («Носим ношеное, а употребляем брошенное», — говорили они тогда), на стипендию в 25 рублей не проживешь. Приходится работать, а отдыхать некогда. Нет денег на билет в театр. Заканчивая свое письмо, Юров писал: «Сгореть в огне революционной работы, положить голову на поле брани — согласен, но медленно погибать от нищеты — не согласен. Лучше смерть. Тянутся руки к револьверу, будущее не радует, а путает».

Попало письмо к комсомольским активистам и сильно их напугало. Стали они искать причину и пришли к выводу, что она в интеллигентской дряблости старого студенчества и что его, студенчество, надо пополнять бодрыми пролетарскими кадрами, имеющими рабочую закалку, таким не будет лезть в голову всякая чушь.