Георгий Андреевский - Повседневная жизнь Москвы в сталинскую эпоху, 1920-1930 годы

Кое-что в этой памятке нам может показаться примитивным, но в те годы, когда города пополнились большим количеством жителей, да еще из таких мест, в которых не то что о зубной щетке, но и об умывании имели смутное представление, такие советы наверняка были не лишними. Еще в конце двадцатых — начале тридцатых годов лучшим местом для постели ребенка в первые годы его жизни считалась бельевая корзина. Были семьи, в которых на шесть-семь человек приходилось две кровати. Тогда в одной из них спало три-четыре ребенка. К тому же у них под матрацем или кроватью родители хранили грязное белье. Завезенный еще до революции из деревни обычай усыплять маленьких детей «маковым чаем» (отваром из маковых головок или маковым соком) и алкоголем также дурно сказывался на подрастающем поколении. Нужно было что-то делать, чтобы новое поколение росло сильным и здоровым.

Революционные лозунги стали соседствовать с лозунгами: «Убей муху!», «Береги золотое детство!», «Уважай в женщине работницу!» и пр.

Необходимо было насаждать культуру. Годы разрухи миновали. В людях начало пробуждаться чувство достоинства, самоуважения. Теперь, в середине двадцатых годов, можно было услышать по отношению к слишком шустрому, грубому, толкающемуся гражданину или гражданке слова: «Не толкайтесь, это вам не семнадцатый год!»

Люди стали думать о чистоте и гигиене. В продаже появилась «Секаровская жидкость», «приготовленная по методу профессора Бюхнера», годившаяся на все случаи жизни: «от сухотки после сифилиса, от неврастении, истерии, ожирения сердца, худосочия, дряхлости, подагры, ревматизма, малокровия, диабета, бессонницы, полового бессилия и прочих хворей и недомоганий». От веснушек, угрей, покраснения кожи, желтых пятен, загара рекомендовались кремы: «Казими», «Идеал грез», «Маска», «Анго», «Мерами», «Лакмэ», появилась пудра «Иде», «Рисовая», от перхоти предлагалась жидкость «Пиксапо», для восстановления цвета поседевших волос — восстановитель «Dubarry», от мозолей — мозольная жидкость Рейнгерца («уничтожает мозоли и бородавки с корнем»), В моду вошла зубная паста «Хлородонт». Хозяйкам предлагался стиральный порошок «Стироль-Инозит» («не содержит ни хлора, ни жавеля и никаких вредных примесей»), В аптеках всегда был тройной одеколон (большая бутылка его стоила 3 рубля), мыло «Юный пионер» стоимостью 15 копеек кусок. Для борьбы со всякой гадостью гражданам предлагались: «Тараканон», «Крысомор», «Антипаразит», «Клопин».

От гигиены физической переходили к гигиене умственной. Воспитывать стали не только некультурных и необразованных. Взялись и за интеллигенцию. Она, как мы уже говорили, многих раздражала. Даже когда «интеллигентного зайца» милиционер выводил из трамвая, тот мучил блюстителя порядка своими дурацкими объяснениями и доводами вместо того, чтобы просто уплатить штраф. Раздражала и «гуманитарность» интеллигентского образования. Позволю себе привести фрагмент статьи В. Теуша «Социализм и арифметика», опубликованной в журнале «Революция и культура» за 1928 год. Мне она понравилась, в ней много интересных наблюдений.

«Русская интеллигенция, — пишет Теуш, — была всегда замечательна своей мировой скорбью, богоискательством, либерализмом и неспособностью пришить пуговицу к собственным штанам или ввинтить электрическую лампочку в патрон. Эти качества, как известно, сильно отличали ее от современной ей западной буржуазной интеллигенции, воспитанной в условиях более развитой капиталистической промышленности… Наша интеллигенция смиренно пришла к заключению, что «они», то есть заграница, все знают и умеют, мы же ни черта не знаем и не умеем и такова наша доля — плестись в хвосте. Зато понять нас и измерить стандартным аршином нельзя!.. У нас до сих пор сохранилась традиция вес ти ленивые и длительные беседы о мировых проблемах (мировая скорбь), но говорить в «обществе» о технике, о промышленности, о кооперации, вопросах хозяйства — страшно скучно и, следовательно, дурной тон.

У нас по-прежнему образованный человек зачастую не умеет не только обращаться с простейшими техническими приборами, но и просто держать в руках инструменты. Он традиционно, наследственно не знает и, главное, не хочет знать, как движется поезд, как летит самолет, как стреляет винтовка, как горит электрическая лампочка.

Он ездит ежедневно двадцать лет одним и тем же трамваем, но не знает расписания его маршрута и с тоской глядит на сложную схему расписания поездов по двадцатичетырехчасовому счету времени.

Он меньше знает свою страну, даже свою губернию и свой город, чем любой англичанин свои отдаленные тихоокеанские острова. Он не интересуется Конституцией страны, не знает, где находятся какие-то там союзные и автономные республики и какая между ними разница, он пишет по-прежнему письма в Уфимскую и Таврическую «губернии», как будто ничего не случилось. Он путешествует до сих пор, как Митрофан: поезд довезет! Отправляясь на отдых в Крым или на Кавказ из Москвы, садясь в поезд, он не знает, сколько будет ехать, сутки или пять суток, а по возвращении вам не очень трудно убедить его в том, что он проезжал Псков или Усть-Сысольск… Недаром у нас в «викторинах» печатаются такие «головоломные» вопросы, как: «Какие у нас главные незамерзающие порты?..»».

Статья, конечно, довольно едкая и даже злая, и в ней, разумеется, сгущены краски, однако тем она и интересна, что доля правды в ней тоже есть.

В годы советской власти ругать рабочих и крестьян, за исключением кулаков, было не принято, так что отыгрывались на интеллигенции, тем более что она сама любила каяться и унижаться. Слово «интеллигент» становилось синонимом никчемного, далекого от жизни человека, нередко чуждого здоровым трудящимся массам. Даже в манере интеллигента выражать свои мысли люди видели что-то комическое. Настораживало и игнорирование интеллигентами рабоче-крестьянского мата, этого средства межнационального и межпрофессионального общения. К счастью, во главе нашего государства тогда стояло немало культурных и порядочных людей, которым матерщина была несвойственна. На борьбу с «языкоблудьем», как с грязью и вошью, призывали, например, Троцкий и другие известные люди. Но победить матерщину не могли. Она проникала в государственные и партийные органы, редакции газет и журналов и пр. В тридцатые годы известный эстрадный артист Смирнов-Сокольский переделал фразу Репетилова из грибоедовского «Горе от ума» — «Шумим, братец, шумим» на «Хамим, братец, хамим». Это больше соответствовало времени.

Распущенность проявлялась не только в «языкоблудье». В двадцатые годы в Москве еще существовали открытые уличные туалеты. Мужчины и кобели пользовались общей льготой не делать тайны из своей естественной потребности. Но то ли туалетов не хватало, то ли ими брезговали, но мочой запахло на лестничных клетках, в подъездах и дворах. Некоторым и этого показалось мало. Один тип в 1927 году мочился посреди улицы. Дворник сделал ему замечание: «Нехорошо, гражданин, это посреди улицы так-то делать, ведь кругом народ, барышни ходят». В ответ было сказано: «Я член профсоюза и везде имею право». Да, ничего не скажешь, льготы развращают. Кстати, билеты в некоторые кинотеатры членам профсоюза продавались на 20 процентов дешевле.