Борис Хотимский - Витязь на распутье

— Так я и думал, товарищ Варейкис! Я ведь сам… я ведь знаю настроения офицерства. У русской армии есть не только боевые традиции. Видите ли, российский воин на протяжении веков был в известном смысле витязем на политическом распутье. Взять, к примеру, хотя бы полк, в котором я служил, его историю. Еще в восемьсот двадцатом, когда русские войска уже вернулись из Парижа, но декабристы еще не вышли на Сенатскую площадь, гвардейцы-семеновцы взбунтовались против того, кого призваны были охранять, — против самого государя. А на исходе девятьсот пятого, если помните, семеновцы во главе с полковником Мином прибыли из Петербурга в Москву и всадили вороненый штык в живое сердце первой русской революции. Однако наступит октябрь семнадцатого, большевики созовут в Смольном гарнизонное совещание, и представители Семеновского полка решительно заявят, что по первому же призыву готовы выступить на стороне социалистической революции.

— Во всяком случае, поручик Тухачевский на распутье не топчется, а?

— Мое распутье решительно позади, товарищ Варейкис. Я на нем не топтался. Но у других… Да, в офицерской среде есть отъявленные враги нашей власти, таких переубеждать бессмысленно. Но поверьте, не так уж мало офицеров, настроенных к Советской власти лояльно, искренне преданных своему народу, своему отечеству. Они хотят идти с народом, а не против него. Надо только…

— Надо помочь им сделать первый шаг, верно? Вот об этом я и думал, об этом и хотел поговорить с вами.

— А что? — Командарм не скрывал охватившего его возбуждения, он доверительно взял председателя губкома за локоть. — Право, отличная идея! Мне ведь в штабе армии и в частях позарез нужны дельные, опытные командиры. Взамен левоэсеровских горлодеров.

— Вот видите. А командующий Симбирской группой Клим Иванов утверждает, что ему офицерские кадры ни к чему. Дескать, штаб его и губвоенкомат военспецами укомплектованы.

— Еще бы! Одними левыми эсерами, как и сам Иванов. Можете рассчитывать на мою поддержку, товарищ Варейкис.

— А вы на мою.

— Спасибо. Тогда остается только сочинить приказ…

— Совместный?

— Именно! Отчего бы не совместный? И хорошо бы прямо сейчас, пока я здесь.

— Что ж, — Иосиф Михайлович улыбнулся, — не станем откладывать в долгий ящик. Давайте сочинять.

Они подошли к столу, склонились над чистым листом бумаги и, переглядываясь, деловито зашептались. Они еще не предполагали, что с этого дня начнется их многолетняя мужская дружба…

Сын кочегара, бывший токарь Варейкис и потомственный дворянин, бывший лейб-гвардии поручик Тухачевский понимали друг друга с полуслова — совпадение не столь частое, но зато сколь счастливое!

Мирон Яковлевич бесцельно бродил по Венцу. Этот прибрежный парк Симбирска порой чем-то напоминал ему парки родного Киева. Высота, деревья над головой, река далеко внизу, а за рекой — плавни левобережья.

Что связывает его теперь с Киевом, кроме неугомонной памяти и непроходящей тоски? Конечно же, Неля и ее близкие. Они почти не говорят меж собою о Киеве. Но надо ли говорить, когда каждому известно, что чувствует другой?

Позади путь, о котором и вспоминать-то страшно. Даже ему, ничего не страшащемуся. Порой просто не верится, что все это было, могло быть и теперь — позади. Прежде казалось, что нет ничего ужасней войны, фронта. Теперь убедился, что нет пределов ужасу. Там, на позициях, он рисковал лишь собственной жизнью и ощущал ответственность за жизни солдат, которые и сами умели постоять за себя. Но все, что довелось испытать по дороге в Симбирск…

Из вагона в вагон, из одного состава в другой, бегом, все бегом, через пути, по шпалам, среди обгоняющей обезумевшей толпы, безжалостной в своем безумии… И в здоровой руке — единственный на всех четверых чемодан, в котором взято с собой лишь самое необходимое. Бессменная рука слабеет, ноет, вот-вот выронит чемодан, но нельзя, нельзя его выронить, нельзя хоть на миг поставить и хоть сколько-нибудь передохнуть: сомнут и затопчут. Но что чемодан! Стараясь не отставать и даже поддерживать его, бежит рядом Неля, такая хрупкая и беззащитная. От одной мысли, что может она споткнуться, упасть и оторваться от него, затеряться и он ничего не сможет сделать, от одной такой мысли ослепнуть можно, как слепнут лошади от безысходного ужаса и нестерпимого страдания… А следом за ним и Нелей, задыхаясь и упрямо волоча бессчетные сумочки да котомочки, цепляясь то друг за друга, то за его ремень, поспешают из последних сил старики Юдановы… Господи, как же все это обошлось?

Где-то между Тамбовом и Пензой в битком набитый вагон вломились какие-то, не красные, не белые, — серо-буро-малиновые, пристали к Неле. Мирон Яковлевич не помнил, что с ним сделалось тогда. Смутно припоминались теснота, полутемень и как ткнул стволом нагана в чьи-то оскаленные зубы (он сберег свой наган, но не осталось ни одного патрона). А старики Юдановы кричали страшно, потеряв достоинство и цепляясь за левую его руку, на которую была вся надежда. И неведомо, чем бы все это кончилось, если бы не объявился некто в офицерском кителе и солдатской папахе, как deus ex machina [3] Бог из машины (букв.; лат.) — в финалах античных пьес — развязка вследствие непредвиденного обстоятельства. , да не пальнул в потолок вагона и не заорал:

— На кого руку подняли, растакие и разэтакие?! На увечного русского героя, растуды вашу растак и разэтак?! Всех перестреляю к растакой-то матери!!

Такого лихого, такого изысканно-изобретательного мата Мирон Яковлевич даже на фронте не слыхивал.

И сразу свободнее стало в вагоне: серо-буро-малиновых как сквозняком вымело. И нежданный спаситель тоже исчез, даже поблагодарить не успели. Может, атаман ихний, оттого и послушались? А может… впрочем, что теперь гадать? Только нагана своего после той потасовки Мирон Яковлевич так и не нашел.

Добравшись все же чудом до Симбирска, довольно скоро и легко разыскали Асю с ее мужем, который служил юрисконсультом при каком-то сомнительном учреждении. В двух тесных верхних комнатушках двухэтажного деревянного домика на тихой улочке теперь кое-как разместились вшестером.

Ася работала в почтовой конторе, туда же пристроили и Нелю.

Работа была бумажная, однообразная, изнурительная. Сестры возвращались к вечеру, как выжатые, и зачем-то еще ссорились меж собою по совершенно непонятным причинам, ежевечерне. От Асиного крика и Нелиных всхлипываний Мирон Яковлевич готов был бежать куда глаза глядят. А куда? И как оставить их всех? Впрочем, много ли от него теперь проку?