Нина Молева - А. Г. Орлов-Чесменский

— Как мог, ваше императорское величество? А так вот и мог — иначе бы не выжить. Мест тамошних не знал, к холодам непривычен, как еды достать, не ведаю, к делам ихним не приучен — вот она и помогла, выходила. Да и местные не так бычились, когда с бабой-то ихней.

— С собой привез?

— Схоронил. Третий год. Родами померла. Бабок там повивальных нет. Сами управляются. А она не управилась.

— Жалеешь?

— Жалею. Работящая была. Справная.

— А детки?

— Были. Перемерли. Там младенцы если чудом только выживают.

— А я, как отправился ты в Ригу, все надежду имела — сжалится император, на свадьбу свою с Катериной Долгорукой милость мне окажет, в Москву тебя переведет. И перевел бы. Он по дури своей все мог. Другим назло. Долгорукие и те, как задерется, отступались — гневить не хотели. Да помер наш Петр Алексеевич, племянничек мой, в одночасье помер. Сказывали, от оспы. Больно скоро вышло, да как раз в канун его свадьбы.

— Не бывали у него тогда, ваше величество?

— Нет, Алешенька. В слободе нашей тогда жила, глаз в столицу не казала. Да вот с его смертью быстро все так пошло. Ни с того, ни с сего Анну Иоанновну царицей выкликнули. Ей бы вроде подобреть от счастья нежданного-негаданного, а она как есть на меня рассвирепела. Разговоры пошли, будто гвардейцы меня поминать стали. В ноги тогда ей кидалася, молила хоть не ссылать тебя, хоть в покое где ни на есть оставить. Где там! Чтоб духу твоего не было, чтоб с глаз сгинул. Мне все монастырем грозила. Детками попрекала.

— Вот и сгинул поручик Шубин. Царское-то слово крепкое коли на зло, на добро-то его николи не бывает.

— Чтой-то ты, Алешенька, озлобился как.

— Где озлобился — жизнь узнал, а в ней добра не бывает, если ошибкой только. Оглянуться не успеешь, а уж добра-то поминай как звали — будто и не бывало.

— Изменился ты, Алексей Яковлевич, ох, изменился! Нехороший какой стал.

— Что там, старый просто.

— Ну, какая там у тебя старость — едва тридцать минуло. А седина вот, морщины… Да Бог милостив, поживешь на вольных хлебах, отойдешь. Все вернется.

— Что все-то, ваше императорское величество?

— Веселость твоя. Ловкость. Помнишь, как танцевать-то мог — ночи напролет, без роздыху? Только мы с тобой вдвоем и выдергивали, другие все как есть с ног валились, а нам хоть сызнова начинай. Вот, указ мой держи, Алексей Яковлевич, быть тебе генерал-майором и в Семеновском лейб-гвардии полку майором. А еще грамота на поместья во Владимирской губернии и на Волге. Сама выбирала — расчудесные. Благодарить не смей — то ли тебе за невинное претерпение да за любовь нашу прежнюю должно. А меня-то ни про что спросить не хочешь ли?

— Да я вот про деток…

— Живы-здоровы, и не узнаешь, поди.

— Где узнать! И сынок?

— И дочка твоя, Августа свет Алексеевна.

— Повидать бы…

— Приходи к обеду, обоих увидишь за столом-то. Только вот зовутся они племянниками госпожи Шмидтши, музыкантовой жены, — чтоб тебе знать. Не ошибиться…

— Музыканта Шмидта жены…

— Да знал ты ее, знал! Еще толще стала, усы черные, густющие, теперь уж и с проседью, таким басом гудит, люди оборачиваются — никак где мужик спрятан-Помнишь, нас еще пугала, как в сад к столу звать шла? Ну, Марта-то наша? Вот и улыбнулся, голубчик, вот и ладно. А теперь поди, Алексей Яковлевич, недосуг мне. Все, что потребуется, у Василия спроси. Ему приказ дан. Он и в дом новый твой тебя отведет, меблированный.

— При вас, значит, Василий-то?

— А как же! С таким камердином по своей воле никогда не расстанусь. Сам вопросов николи не задает, на мои все ответы загодя знает. Молчать умеет — вот что главное. Молчать!

— Так, может, и к обеду мне, ваше величество, не являться? Поотвык я от людей-то. Чего не так сказать аль сделать могу.

— И в мыслях не держи! Что ж, зазря, выходит, я тебя столько искала? Обо всех порядках Василий порасскажет. А пока ступай, ступай с Богом, только…

— Что приказать изволите, ваше величество?

— Да нет… Помнишь, в слободе у нас певчий был, из Малороссии. Тезка твой. На клиросе преотлично пел.

— Алешка Разумовский, что ли?

— Так вот не дивись, что за столом его встретишь. Граф он. Граф Алексей Григорьевич Разумовский. Запомни.

— За невестку, что ли, просить пришел, вице-канцлер? Теперь-то уж до конца видно, какие дела в твоем семействе творятся. Не зря, выходит, ты старался, чтоб мне фамилию Брауншвейгскую за рубеж с миром отпустить. Выходит, подкоп под императрицу вел. Сердце-то твое тебя все к ним тянет. На словах только мою руку держишь.

— Я не заслужил столь черных подозрений, ваше императорское величество. Начать с того, что нельзя отнести невестку к нашему семейству. Те несколько месяцев, которые брат провел в браке с госпожой Ягужинской, убедили его в совершенном их жизненном несходстве. Жалеть о ней, тем более просить о снисхождении для графини ни я, ни же граф Михаил не намерены.

— А чего ж женился-то Михаил Петрович? Как свадьбы-то добивался — на моих, чай, глазах.

— Ваше величество, человек слаб — от больших богатств отказаться трудно, а тут, сами знаете… Братец не устоял, за то теперь поплатился и вину свою до конца признает.

— Ну, поди, не одни богатства — сам не беден. Чай, сердце тоже словечко свое шепнуть успело.

— Ваше императорское величество, графу Михаилу пятьдесят пять лет — не мальчик. К тому же, подобно мне, охотником до прекрасного пола он никогда не был, хотя наследников иметь хотел.

— Тогда уж и впрямь отыскал себе суженую! Сколько лет Ягужинской-то — старуха уже.

— Вот в этом осмелюсь возразить вам, ваше величество. Госпоже Ягужинской всего-то сорок — самое распрекрасное для дамы время: и в разум бы войти, коли он от Бога дан, и деток родить, коли охота придет, не поздно.

— Тебе бы, Алексей Петрович, Натальей Лопухиной любоваться, как все ее первой красавицей при дворе объявляли, на балах на нее дивились — глаз оторвать не могли. На танцах очередь цельная стояла — контраданса бы удостоиться, в лансе с ней пройтись.

— Слух такой, что похваливали, до меня в заграницах моих раз-другой доходил, а самому видеть не пришлось. Помнится, Лесток все о ней толковал, других, пожалуй, сейчас и не вспомню. И надо же вам, ваше величество, о такой непутевой бабе поминать. Но вы назвали фамилию Брауншвейгскую, ваше величество. Вот тут, хотя радости от того и мало, вынужден я обеспокоить ваше внимание, если соблаговолите выслушать.

— Только времени у меня не отнимай, вице-канцлер. Что, в крепости им плохо? Воздух в Динамюнде не тот аль провиант принцессе не по вкусу пришелся?

— Насчет воздуху и провианту не скажу, но оставаться далее в Динамюнде им бы не следовало.