Юрий Щеглов - Победоносцев: Вернопреданный

Чтобы чем-либо занять себя, Константин Петрович стал думать о недавней беседе с графом Строгановым и о фигурной скобке, выделившей главное и необходимое цесаревичу на первом этапе. Сословные противоречия везде обостряются, избранный класс в обществе захватывает власть без остатка, а между тем усиленно распространяются новые философские и экономические начала, выработанные в Западной Европе жизнью, мыслью и наукой. Ранним плодом этих начал явилось сознание и уразумение рельефно оформившихся противоречий, конечным результатом должно стать примирение…

И тут лакей, прикативший минута в минуту, постучал и, не дожидаясь позволения, повернул массивную ручку и образовал неширокую, но достаточную щель, чтобы Константин Петрович услышал:

— Пожалуйте, ваше превосходительство, лошадь подана!

Его никто никогда не называл «ваше превосходительство», даже наиболее униженные свалившимся несчастьем просители, попадавшие к нему в департаменте на прием. Он решил не поправлять посланца, отлично зная, что полученный орден не давал прав на подобное обращение.

Константин Петрович в сопровождении двухметрового молодца спустился вниз. Январь в Петербурге, что март в Москве — переменчив, то солнце, то мокрые хлопья снега слетают с голубого неба. Проходит несколько мгновений, и голубой купол опять затягивает серая пелена. Стекла домов чернеют и будто проваливаются внутрь, как глазницы у черепа, и становится страшно и грустно, но не надолго: порыв ветра, за ним снова порыв, еще и еще — и небо очищается, но не до темной синевы, потому что она вскоре поблекнет, согретая солнцем. Люди на улицах распрямляются, распахивают шубы и шинели, и шаг становится медленнее, и город из мрачного и неприютного превращается в расцвеченную акварельную картинку.

Ну сколько от гостиницы Демута до Дворцовой возку с гербом ходу? Всего ничего! Бег лошади спокойный, размеренный, уверенный. Террористы зубрят пока вокабулы и извлекают квадратные корни. Петербург не Париж. По Елисейским Полям и на площади Оперы молодые люди с пистолетами да свертками в газетной бумаге фланируют с показным безразличием, пытаясь обмануть наблюдательную полицию, а у нас на окраине Европы тихо, и та тишина не зловещая, однако не пройдет и полугода, как ее, тишину, с треском разорвут пожары, напомнившие и про татарские нашествия, и про пугачевщину, и про разорение Наполеоном Бонапартом Смоленска и Москвы. Революционеров и чужеземцев разнят цели, но объединяет одна черта — беспощадность к чужим жизням и чужой собственности.

Издали у подъезда Эрмитажа Константин Петрович увидел офицера без шинели и головного убора, стоявшего прямо на ветру и ожидавшего возок. Лакей опустил подножку, и Константин Петрович в сопровождении офицера предстал перед швейцаром генеральского облика, который принял шубу отцовскую, крытую сукном, пошитую университетским портным, не очень поношенную старшим братом. Высокий молчаливый офицер четким жестом указал путь к парадной лестнице, на верхней ступеньке которой ждал одетый с иголочки пожилой камер-лакей, знакомый Константину Петровичу по прошлогодним визитам в Зимний. Малышев служил при деде цесаревича, и годы не согнули его, не испортили выправку.

— Доброго здоровья, господин Победоносцев, — произнес картаво Малышев, с любезностью и округло, рукой в белой перчатке определяя продолжение пути. — Пожалуйте откушать чаю и легкий завтрак.

Константин Петрович совершил не совсем ясное движение, означавшее будто бы вежливый отказ от предложенного, однако Малышев к тому оказался готов и, опять ласково и приветливо улыбаясь, но с некой не терпящей возражения строгостью выговорил:

— Так у нас заведено, господин Победоносцев, не посетуйте. Павел! — позвал он лакея, неслышно проступившего в прорезь портьеры, скрывающей дверь. — Проводи господина Победоносцева в туалетную.

Павел проводил, и вернул, и усадил на шелковый диванчик, перед которым находился гостеприимный столик на колесиках и в приличных размеров чашке дымился золотистый густой чай, не потерявший между тем прозрачности. Малышев снял салфетку с прибора. Бугрилась и коричневела отливающая блеском свежая булочка, в серебряной салатнице лежал салат из овощей, рядом в миниатюрной продолговатой, похожей на корпус парусного корабля кастрюльке из белого металла дымилось нечто, издающее вкусный пряный запах, на ослепительно белой тарелочке оранжевым заморским цветком раскрылся очищенный апельсин. Малышев отошел от диванчика подальше, чтобы не смущать профессора, как он верно угадывал, не готового к придворному испытанию. Константин Петрович отметил деликатность бывшего николаевского — любимого царем — камердинера. И все завершилось гладко, и Константин Петрович, не уронив достоинства, отведал предложенное. Только вот распробовать первое угощение не удалось. Зато позднее Малышев, из практики уточнив пристрастия, старался угодить, по каким-то ему одному известным и изученным признакам уяснив себе, что приглашенный графом Строгановым правовед хоть и из новых, мнящих себя реформаторами, но к покойному императору проявляет склонность и память о нем, судя по обращению с Малышевым, чтит. Два-три раза Константин Петрович видел, как Малышев подавал чай остальным преподавателям, однако не обнаружил в почтительных и выверенных до автоматизма жестах того расположения, которое камер-лакей оказывал лишь ему. А ведь ни единым словом не обменялись о покойном императоре! И вообще ничего значительного не произносилось вслух — одни взгляды.

В классной комнате, увешанной картами, уставленной физическими приборами и прочими учебными принадлежностями, цесаревич встретил Константина Петровича стоя, вежливо пригласил сесть в кресло и опустился на свой стул, помедлив. От вступительной фразы многое зависело, и тишину следовало быстро разбить. Никса — высокий, как и все Романовы, молодой и отменно развитый физически юноша — имел светлые волосы, прозрачные голубоватые глаза, выразительно опушенные ресницами, и мягко очерченный рот, который и выдавал его либерализм, как позволил насмешничать не в меру саркастичный Стасюлевич, столкнувшись однажды с Константином Петровичем на Невском. Не очень приятный внешностью и характером Михаил Михайлович обладал приметливым, окидывающим взором и способностью по какой-нибудь черте физиономии или манере изъясняться выявить далеко запрятанную суть.

Цесаревич опередил Константина Петровича признательной репликой и сразу привлек к себе откровенностью и открытостью сурового по повадке наставника.

— Позвольте, Константин Петрович, выразить благодарность за согласие заниматься со мной. Я знаю, что мы должны трудиться по плану и что у вас есть собственная разработанная система, и я с удовольствием ей подчинюсь. Однако я желал бы, — и тут голос молодого человека несколько отвердел, — охватив вами положенное, ну, например, изучая законы Римской империи или законы Хаммурапи…