Дэвид Эберсхоф - 19-я жена

— Вы согласны простить вашего мужа и разрешить ему жениться на женщине, с которой он поступил дурно?

Скажите мне, может ли женщина, которая поставлена перед таким вопросом, выбирать, что ей следует ответить?

Нужно отметить, что в этой литании о незаконных связях не было ни одной исповеди, в которой признавалась бы связь мужчины с замужней женщиной. Ни один не оказался настолько глуп, чтобы признаться в этом. Не мне судить, совершались ли такие грехи в реальности, оставаясь сокрытыми от исповедника, или Пейсону и правда удавалось избегать столь непростительного грехопадения. В любом случае, после пяти часов исповедей, мы и так услышали вполне достаточно. Мы уходили изможденные, мама и миссис Майтон были вынуждены по-дружески идти вместе, наново объединенные преступлениями.

Последовавшие за тем недели принесли большие перемены в наше пейсонское «малое» семейство. Исповедальное собрание повлекло за собой еще одно, за ним — еще и еще, иные из них затягивались на целый день, и там люди признавались в самых невероятных грехах, даже в таких, о которых раньше и помыслить было невозможно. Среди Святых трудно было бы отыскать человека более верующего, чем моя мать, но ее беспокоил переворот, вызываемый этими собраниями. «Не понимаю. Люди лгут о том, что они лгут, — замечала она. — Нельзя произвести впечатление на Бога, добавляя себе грехи».

Моя мама сейчас переживала новые трудности, ибо Аарон сдержал свое обещание и его запечатали с Конни Майтон в Доме Облачений. Церемония была безрадостной, пришли немногие, не было и меня — я оказалась слишком мала для участия в ней. Потом мама угостила свою новую дочь и миссис Майтон кремовым тортом, которого миссис Майтон съела настолько больше, чем ей полагалось, что маме досталась всего одна ложка. (Почему это застряло у меня в памяти, понять не могу, но вот вам опять-таки — это же правда!) После ужина Аарон принялся навешивать одеяло на протянутую через всю комнату проволоку. Конни должна была занять мое место на его кровати, а я — спать с мамой. И в эту первую ночь, когда я ворочалась с боку на бок, пытаясь найти положение поудобнее и затыкая уши, чтобы не слышать странных звуков, доносившихся из-за одеяла, я узнала, что матрас моей мамы был не более удобен и мягок, чем дно пересохшей реки: она отдала своим детям матрас получше, ни разу ни словом не обмолвившись об этой жертве. Такой вот женщиной и была моя мать — всегда и во всем, хочу я здесь заметить со всей прямотой и ясностью.

Только что женившись и осознав всемогущество греха в нашем сообществе, Аарон присоединился к компании людей, взявших на себя задачу обеспечивать искупление грехов. То были страшные дни в Пейсоне. Хотя меня теперь занимали превратности раннего девичества, я ясно видела, как меняется климат в поселке, и я вовсе не имею в виду окончание зимы и приход весны. В первые месяцы 1855 года исповеди все еще продолжались. Тех, кто отказывался исповедаться или, исповедуясь, заявляли, что исповедаться им не в чем, вытаскивали на собрания молодые люди — мой брат в их числе — и перед полным залом равных им поселенцев во весь голос требовали, чтобы они раскаялись. «Вы не лучше, чем все мы — здесь присутствующие!» — орали им. Этим бесчинствующим толпам даже в голову не приходило, что какой-нибудь мужчина или женщина способны были вести вполне добродетельную жизнь, и поэтому не могли предложить на исповеди грехи для всеобщего обсуждения. Наша Церковь многие годы — задолго до появления Старейшины Хоуви — направляла нас к безгрешной жизни. Я не возьму на себя труд указывать на отсутствие во всем этом простейшей логики.

Вечерами Аарон снимал со стены папино ружье и выходил обкладывать грешников, точно крупного зверя. Конни, должна с сожалением заметить, была слабая, мягкая девушка, с подергивавшимся, как у кролика, носом. Она попискивала из своего угла комнаты: «Когда ты вернешься?» Казалось, это ее любимая фраза. Когда Аарон отсутствовал, я приглашала ее посидеть вместе со мной и мамой у очага, однако она предпочитала пребывать на своей стороне одеяла, проводя время не знаю каким образом, хотя порой до нас с мамой доносился всхлип, и мы поднимали глаза от шитья и обменивались взглядами.

Однажды я спросила Аарона, когда он вошел в дверь, раскрасневшийся и возбужденный, куда он уходил? Он повесил ружье, словно охотник, вернувшийся домой после того, как успешно завалил зверя, и ответил: «Заботился о том, чтоб мы все спаслись». Благородное стремление — однако, исходя из уст мальчишки, который всего несколько месяцев назад притворялся больным по воскресным утрам, чтобы не идти в церковь, такие слова звучали, на мой неискушенный подростковый слух, по меньшей мере неискренне.

Мне нет необходимости говорить вам, что не потребовалось слишком много времени, чтобы такая обстановка принуждения к исповеди обернулась своей обратной стороной. Очень скоро уже не просто собственные души подвергались очищению, но соседи стали обнаруживать, что живут рядом с грешниками — прелюбодеями и ворами. Чуть ли не каждый житель Пейсона услышал, что он в какой-то момент оказался жертвой того, кого ранее полагал своим другом. Этого оказалось достаточно, чтобы над Пейсоном надолго сгустилось облако подозрительности. В то самое время, как грешников заново крестили в речушке, их мысли были заняты опасениями, как бы чего не случилось с их вещами, оставленными на берегу.

«Это неправильно», — пришла к выводу мама, со свойственной ей восхитительной лаконичностью.

Она написала Пророку, призывая Бригама обратить внимание на столь тревожный рост лицемерия, выпущенного в Пейсоне на волю Старейшиной Хоуви. Она была убеждена, что ее старый друг и советник не одобрит подобного поведения, ибо где же в Книге Мормона можем мы найти повествования о массовых исповедях и публичном раскаянии? (Что ж, возможно, они и есть там где-то, так как я могу заодно признаться, что ребенком я читала эту книгу не менее дюжины раз, но ее смысл как-то ускользал от моего понимания. Если в этом признании кто-то усмотрит лицемерие, что ж, быть по сему, однако я прошу тебя, Дорогой Читатель: возьми в руки экземпляр этой книги и скажи мне, надолго ли тебя хватит.)

Брат Бригам ответил моей матери коротким письмом. «Если они грешны, — писал он, — тогда им следует признаться в их грехах. Если же они ни в чем не повинны, таковы они суть, и я молюсь, чтобы таковыми они и оставались». Неправильно было бы сказать, что этот ответ не смутил маму. Она могла бы не обратить внимания на его двусмысленность, будь оно написано любым другим Святым. Но ведь оно пришло от Бригама — человека, который спас ее, окрестив в холодной речушке столько лет тому назад. Получив письмо, мама, конечно, не сразу и не прямо открыла мне суть ответа нашего Пророка, но, воссоздавая события тех дней для этого издания, я говорила со многими людьми, и далеко не единственный мой собеседник подтвердил, что Пророк никогда открыто не критиковал Старейшину Хоуви.