Юрий Щеглов - Бенкендорф. Сиятельный жандарм

— Ничего не думаю, — ответил Нарышкин. — Феерия какая-то. Посмотри на колонны — они увешаны зеркалами.

— Да, зеркала… Непонятно! Но лица, лица! Вон тот — справа… Какой взгляд! Сколько в нем живости!

Бенкендорф довольно долго стоял у картины, разглядывая ее в серебристом свете поднимающегося утра. Что-то притягивало к ней, и вечером он снова возвратился в зал, чтобы взглянуть на холст. Как человек военный, он попытался определить: кто же возглавляет то спешащий, то как-то застывающий на ходу отряд? Опытный глаз Бенкендорфа выделил начальника. Капитан стрелков Баннинг Кок показался ему замкнутым, самовлюбленным и жестким, если не жестоким человеком. Вероятно, центральному персонажу картины не понравилось собственное изображение. Он хотел бы лицезреть что-то более добропорядочное и возвышенное. Художник умудрился вывести на поверхность то, что таилось в тайниках души и о чем люди предпочитают умалчивать. Он буквально вывернул каждого наизнанку и заставил говорить о себе. Напрашивалось сравнение с Шекспиром, когда каждое слово и каждое движение актера, даже неискреннее и обманное, обнажает правдивую сущность того человека, которого он представляет.

Мадемуазель Жорж всегда утверждала, что именно здесь — в подобном свойстве — и состоит величие и мощь шекспировской лепки характеров.

Бенкендорф с детских лет привык рассматривать картины. Их было много в Риге и Ревеле. В апартаментах государя Павла Петровича и Марии Федоровны живописных полотен — сотни. Иногда они вызывали у юного флигель-адъютанта любопытство, иногда — раздражение. Редко он мог расшифровать сюжет, взятый художником, и потому приучил себя любоваться красками или просто рассматривать пейзажи и портреты. Холст, стоящий перед ним, представлял коллективный портрет, и особенность его заключалась в том, что каждый как бы концентрировал в себе одну лишь главную черту, свойственную человеческим натурам.

Утром следующего дня Бенкендорф посетил принца Вильгельма Оранского и прусского генерала Бюлова. Вечером он уезжал в Роттердам, оттуда предполагал идти на крепость Бреду и захватить ее. Затем освободить Малин и Лювен.

Он выехал в сумерках в сопровождении большого казачьего отряда. В западной части города на одной из улиц его задержала толпа голландцев, радостно приветствовавших русских кавалеристов. Бенкендорф распорядился ответить на приветствия, но долго не задерживаться.

— Мы уже где-то встречали похожих людей, — сказал он Нарышкину.

— Они просто сошли с картины, которую мы рассматривали в ратуше.

Нынешние горожане чем-то напоминали амстердамских стрелков, изображенных Рембрандтом. Вооружением, даже костюмами и шляпами, но не лицами.

Бенкендорф снова сел на коня и покинул благословенный город, чтобы принять участие в затяжной битве за Бреду и после громкой и получившей широкую известность победы покинуть освобожденную им Голландию. Недаром же император Александр наградил его орденом Святого Владимира второго класса, а шведский король орденом Меча Большого креста. Особенную радость Бенкендорфу доставил прусский орден «За заслуги». Земляки оценили его вклад — изгнание французов из Берлина.

Бенкендорфа тянуло домой, хотя дома как такового у него никогда не было. Он устал от войны, бесконечных переходов, вылазок, стычек и сражений. Ему надоело отдавать приказы и подчиняться. Надоели ботфорты, коробом стоящий мундир, тяжелая зазубренная драгунская сабля и пахнущие смазкой и порохом пистолеты. Он все чаще и чаще вспоминал лицо женщины, с которой случайно познакомился в Летнем саду в последний день перед отъездом в Южную армию. Он знал, что теперь она овдовела. Муж, генерал-майор Бибиков, недавно погиб, оставив двух дочерей.

Елизавета Андреевна Донец-Захаржевская принадлежала к знатному малороссийскому роду, владевшему имениями в окрестностях Полтавы. Она чем-то напоминала Бенкендорфу мадемуазель Жорж: такая же крупная, сильная, с властным характером. Он не смог бы ответить, с какого времени все чаще и чаще возвращался мыслями к встрече в Летнем саду. Может быть, действительно пора пришла жениться, создать семью и начать вести оседлый образ жизни?

Война уже ничего ему не давала — ни ощущения порыва, ни торжества победы, ни захватывающего чувства подъема. Он слишком хорошо ее узнал. Сухие строки формуляра затушевывают ежедневный и монотонный ратный труд, чередовавшийся с кровавой сечей, в которой человеческая жизнь недорого стоила.

Император Александр внимательно следил за всеми своими генералами и всегда останавливался на фамилии Бенкендорфа.

— Хорошо служит, черт побери! — сказал он однажды Аракчееву.

Но Аракчеев, давно угадавший истинное отношение императора к семейству Тилли, ответил:

— Не отнимешь, государь-батюшка, — в тысячный раз подтвердив мнение повелителя, раз навсегда сложившееся: Алексей Андреевич человек справедливый и служит только ему и России, а не своим пристрастиям.

Итак, к концу войны формуляр Бенкендорфа выглядел достаточно внушительно: «В первый день сражения под Лаоном был отряжен с кавалерией для подкрепления левого фланга прусской армии и тем помог сделать наступательное движение. Находился при занятии корпусом генерала Винценгероде города Реймса. Под Сен-Дизье во время сражения командовал сначала левым флангом, а потом арьергардом до Шалона, за что был награжден алмазными знаками ордена Святой Анны. В том же 1814 году получил от короля Прусского орден Красного Орла 1-й степени, а от короля Нидерландского золотую шпагу с надписью «Амстердам и Бреда».

Англичане его наградили золотой саблей, на клинке которой было выбито: «За подвиги в 1813 году».

В начале 1815 года император Александр назначил Бенкендорфа командиром второй бригады первой уланской дивизии, которая в составе гвардейского корпуса выводилась в район Ковно. Здесь его застало окончание войны. Конечно, продвижение по службе шло не так быстро, как он того заслуживал. Он чувствовал, что только усердие и рвение, храбрость и преданность, но не счастливая удача и высокое покровительство доставляли ему ордена и командные должности. А многого ли в России достигнешь собственным потом и кровью?

Да, император Александр не испытывал к нему большой симпатии, и лишь благодаря влиянию императрицы Марии Федоровны он получал то, что заслужил по справедливости. Такое положение Бенкендорфа угнетало, но по совести он не мог найти истинной причины скрытого недоброжелательства, волнами исходящего из главной квартиры. В чем его подозревал император Александр? И давал ли к тому он хотя бы малейший повод? Он даже подумывал обратиться с письмом к государю с вопросом: чем заслужил высочайшее неудовольствие? Но едва он намеревался осуществить желание, как очередное, весьма, впрочем, небольшое, отличие отнимало и эту возможность. Оставить службу он не смел: боялся вызвать раздражение императрицы-матери — единственной его опоры при дворе. Позднее в Петербурге близкие отмечали это странное его положение. Он часто делился с князем Шаховским, не скрывая разочарования.