Юрий Щеглов - Бенкендорф. Сиятельный жандарм

— Не твое дело, Леонтий Васильевич. Читай дальше! Тебе бы волю — загнал бы в Сибирь меня с фон Фоком. Кстати, где он?

— Поехал к Лерху. На здоровье жалуется. Так… Вот отсюда! «…принят под именем Вашингтона и с достоинством меченосца…» Эк, куда метнул! В Америку! «…в другом поручает ему комиссию для учреждения Египетских гор, то есть на Волыни, Подолии и проч., и дает право назначать старейшин гор и принимать членов. По исследованию о сем в Варшавском комитете открылось, что означенное общество никогда не существовало, а вымышлено графом Малаховским нарочно для Олизара, желавшего узнать все тайны высшего масонства». Врут! Врут! Врут! Не существовало! Все отлично существовало! Я этого Малаховского знаю как облупленного. Самый заядлый из них. Его тоже надобно бы взять и отправить. И не в Курск! А в Нерчинск! Волынь и Подолию надо почистить. Не ровен час, туда полячишки вломятся. То-то сливянки сладенькой на радостях выпьют.

— Делай, что тебе говорят, Леонтий! Посылай за Олизаром и не перечь государю. И не будь таким несговорчивым. Это вредно.

Генералы Скржинецкий и Прондзинский теснили Дибича, пытаясь отогнать подалее от Варшавы. Император, раздраженный неудачами, потребовал от Дибича перейти Нижнюю Вислу поближе к прусской границе, а фельдмаршал хотел форсировать реку в верхнем течении. Император решил отозвать Дибича и назначить вместо него Паскевича. Паскевич никогда не подводил и не страдал сентиментальностью.

— Тот, кто знает историю, — сказал Паскевич императору при свидании на юге более года назад, — всегда привержен к строгим мерам воздействия. Я строг, ваше величество, но стараюсь быть справедливым. Вы милостивы — на то вы и государь! Однако без строгости нет милосердия.

Паскевич изъяснялся по-русски, что импонировало императору. Паскевич виделся покорителем Польши.

— Что добыто мечом, то нельзя отдавать на расхищение болтунам и людям карьеры, — часто повторял освободитель Армении.

Это был камешек в огород генерала Ермолова, который на всех углах кричал, что его не принудят служить с Паскевичем.

— Не хочешь — не служи, — бросил в раздражении император. — Без тебя обойдемся! В России незаменимых нет. Отечество других призовет под знамена.

Между тем Дибич спохватился и нанес сокрушительное поражение Скржинецкому, который начал наступательное движение против русского гвардейского корпуса, дислоцированного между Наревом и Бугом. Битва состоялась при Остроленке. Однако Дибич успеха не развил и позволил Скржинецкому отступить к Варшаве. Сам расположился между Пултуском, Голымином и Масковым, готовясь форсировать Вислу. И тут его свалила Колера Морбус. В конце мая, покаявшись, он отдал Богу душу.

Бенкендорф сказал императору:

— Теперь поздно сетовать, но Дибичу мы обязаны продолжением кровопролитной войны. Ошибка его неизвинительна. Я полагаю, что он потерял всю энергию в тщетных поисках ее поправления. И имел, государь, преувеличенное доверие к собственным дарованиям. Орлов, присутствуя при кончине, слышал раскаяние в допущенных промахах. Граф Паскевич будет на месте. В армии он известен твердостью. В смерти Дибича повинна не только Колера Морбус, но и укоризны, которые обрушились со всех сторон, а также революция. Впрочем, бациллы убивают не хуже пуль.

По получении известия о смерти Дибича император издал указ о назначении Паскевича главнокомандующим, и через несколько дней граф сел на корабль и отправился в Мемель — путь по суше закрыла восставшая Литва. Через две недели на императора свалилось новое несчастье. Цесаревич Константин в течение двух суток погиб от ненасытной Колеры Морбус. Первым получил известие из Витебска от Сахтынского фон Фок. В Аничковом, Петергофе и Зимнем воцарился траур. Император долго не мог прийти в себя.

— Судьба нас не щадит, Александр Христофорович! — пожаловался он. — Сколько ужасных смертей! Какая несправедливость!

Цесаревич расставался с жизнью мучительно. Бенкендорф попытался утешить императора:

— Если точно, что цесаревич удержал Дибича от преследования мятежников, то он понес жестокое наказание в горестях и унижении, не перестававших его преследовать и низведших в гроб, вдали от сбереженной им Варшавы. Оценят ли это когда-нибудь поляки?!

— Боюсь, что нет, — ответил император. — Прошу тебя, Александр Христофорович, возьми людей, сколько надо, добавь своих, преданных тебе лично, и езжай в Витебск за телом брата. Не откажи в такой любезности.

— Я готов, государь, — ответил Бенкендорф. — Надо воздать почести тому, кого так унизила Польша. А ведь он любил Варшаву и заботился о ней. Мне передали исполненные горечью слова цесаревича: «Les polonais n’ont pas voulu de moi — je ne veux pas les connaitre» [72] Поляки не хотят меня — я не желаю их знать ( фр .). . Сколько в них благородства и величия.

И с этим Бенкендорф покинул домик в Петергофе, собираясь немедленно возвратиться а Петербург и оттуда ехать в Витебск за телом и княгиней Лович. Еще в кабинете императора он почувствовал головокружение и боли в животе. У себя в комнате Бенкендорф ощутил первые признаки проклятой Колеры Морбус — сильную тошноту и высокую температуру. Теперь болезнь догнала и его. Вдобавок возникла страшная угроза для семьи императора. Арендт и Ерохин приняли срочные меры. Окурили комнаты, напоили всех лекарствами и отваром целебных трав. Император, общавшийся с Бенкендорфом, долго сидел в горячей ванне, куда Арендт добавил снадобья, приготовленные специально в дворцовой аптеке. Ночью император, несмотря на запрет врачей, пришел к Бенкендорфу и провел у постели довольно много времени, стараясь отвлечь его от неприятных ощущений.

— Впервые, государь, я не сумел выполнить вашего повеления, и это усугубляет мою болезнь, — сказал Бенкендорф.

— Не беспокойся, Александр Христофорович, я послал генерала Куруту. Он хорошо знал брата, и я полагаю, что княгиня Лович одобрит мой выбор. Курута уже выехал в Петербург. Но вот что ужасно! Не удается справиться с волнениями на окраинах столицы. Народ сильно предубежден против иностранцев. Есть сведения, что убили двух врачей. На Невском бросили камень в окно аптеки.

Император в течение трех недель навещал Бенкендорфа, оставался наедине иногда больше часа. Теперь он давал отчет начальнику III отделения.

Через несколько дней после того, как Бенкендорф заболел, вспыхнули беспорядки на Сенной площади. Народ разгромил временную больницу. Разбил окна и мебель. Умертвил зверски с полдесятка врачей. Измолотил прислугу. Выкинул больных на улицу. Поджег дровяные сараи. Бесчинства продолжались целый день.

— Ты с трудом можешь вообразить, что там происходило, — рассказал он Бенкендорфу той же ночью. — К сожалению, обер-полицеймейстер не сумел обеспечить порядок. Полиция разбежалась. Мне донесли, что многие просто переоделись. Нет ли тут чьей-либо руки? Впервые мундир стал мишенью для возмутителей. Все это приняло угрожающие размеры.