Юрий Щеглов - Малюта Скуратов. Вельможный кат

Здесь я не без удовольствия прерываю диалог с Казимиром Валишевским, который, к сожалению, как и в предшествующих главах написанной им книги, не поднимается над банальными трактовками эпохи, замыкающей еще длящееся русское средневековье, не более кровавое и трагичное, чем европейское, и в целом и в частностях. Однако стоит подчеркнуть, что сравнительная характеристика положения в Европе и России относится к лучшим страницам его часто поспешного труда.

Понятно, что способы разрешения конфликтов — любых: социальных и личных — в разных странах обладали специфическими особенностями. На Западе им старались придать вид законности, на Востоке законом была воля властелина. Между тем суть процесса насилия мало от того менялась. Надо ли приводить достаточно известные цифры погибших в период, когда свирепствовала святая инквизиция? Надо ли упоминать о депортациях и выселениях, по-старинному — выводе людей из городов и сел, на территории государства Российского как о чем-то небывалом и варварском, когда наиболее популярный инквизитор Торквемада выселил из Испании всех евреев и выселение сопровождалось такими эксцессами, что нынешний король испанский был вынужден, вступив на престол, принести извинения целому народу?

Когда мы произносим слово «инквизиция», перед нашим мысленым взором проносятся пылающие костры, на которых корчатся Джордано Бруно и Ян Гус, пыточные камеры и тюрьмы, которыми угрожали Галилео Галилею, и прочие прелести европейского, как утверждают — цивилизованного, бытия. Торквемада жил раньше Малюты Скуратова. Он завершил земной путь в конце XV века. С Малютой его объединяло многое. Инквизиция — это нечто иное, как расследование, то есть розыск. Латинские звуки весьма точно передают сердцевину явления. Inquisitio! Не правда ли? Римская курия успешно использовала инквизицию против Реформации. Контрреформация имела собственную программу, основанную на решениях Тридентского собора, заседавшего именно в тот период, когда Малюта Скуратов только начинал деятельность на опричном поприще, а кости Торквемады давно истлели. Однако между сыскарями и прокурорами святой инквизиции, пособниками современника Иоанна, одного из организаторов Варфоломеевской ночи герцога Генриха де Гиза, шведским прототипом Малюты Персоном и прочими героями застенков было одно важнейшее несовпадение. Мотивации их нужно признать неоднородными. Религиозный фанатизм мало чем напоминает борьбу за выживание, которую вел Иоанн, используя Малюту как прочное и проверенное в сражении оружие. Отсюда и разница в подходе. Разница чрезвычайно важная, однако никем до сих пор не замечаемая.

Средневековый застенок держался на двух китах — ереси и измене. Ересь и религиозные противоречия или извращения по природе своей относились к измышлениям, не имеющим аналога в практической жизни. Принадлежность к той или иной конфессии или толкования того или иного библейского сюжета только косвенно — в лучшем случае — влияли на политику, экономику и культуру. Естественно, эту мысль нельзя абсолютизировать. Нередко религиозные споры и религиозное насилие являлось тормозом развития. Однако измена в высших и низших слоях общества была предметом куда более конкретным и могла обернуться гибелью целой страны. Через четверть века после смерти Иоанна в Москву поляков привела именно измена. Совсем не исключено, что воцарение в Кремле того, кто скрывался под маской Димитрия, привело бы Россию к гибели, а православие — к полному краху. Этот Пирожок с Польской Начинкой, несмотря на ряд положительных качеств, не обладал собственной волей, был управляем из-за рубежа и опирался на силы, для которых колонизаторский порыв был чуть ли не единственным двигателем. Между тем, если бы не открытая измена русского воеводы Петра Басманова, иностранцы никогда бы не овладели русской столицей, показав — пусть на несколько исторических мгновений — слабость государства Российского и путь другим завоевателям.

Измена для Иоанна — самое серьезное преступление. Этому есть объяснение. Борьба за выживание в условиях раздробленности и разобщенности, всячески поддерживаемых хитроумными политиками Золотой орды, превращали измену в тотальный и универсальный инструмент, с помощью которого легко подбирались ключи не только к мелким удельным княжествам, но и ко всей государственной системе России. Вот почему измена с давних пор требовала — удивительное здесь слово! — но именно требовала застенка и пытки. Ужасно, но это так!

Не стоит с трудом давшуюся автору фразу расценивать как стремление отыскать смягчающие обстоятельства для тех, кто прибегал к дикому насилию и изощренным садистским методам дознания. Страх перед изменой преследовал население государства Российского и его руководящие круги с незапамятных времен. Этот мучительный и позорный страх, как свидетельствует беспристрастная история, был не беспочвенным. Нередко измена ставила на грань поражения русскую армию. Измена оказывала разлагающее воздействие и на гражданское общество. Однако нельзя не обратить внимание на то, что если инквизиция, умерщвляя людей, создавала одновременно вымышленный фантастический мир, который прикрывал абсолютно земные страсти, и истина, как таковая, не фигурировала на процессе, если действия «варфоломеевцев» имели сходные черты с инквизицией, если сумасбродные повеления герцога Альбы и его патрона Филиппа II были вызваны жаждой наживы, которая обладала — речь идет о жажде — чертами психического заболевания, если поступки Генриха VIII можно расценить как сугубо эгоистические, лишь прикрытые разного рода словесными узорами на ту или иную тему, если обязанности Персона сводились к обязанностям доносчика и палача, то связка Иоанн и Малюта Скуратов — успокойся, читатель! — дурная, порочная, зловещая и кровавая — работала, выражаясь современным языком, все-таки в совершенно ином режиме. Недаром читающему книги Сталину легко удалось использовать фигуру Иоанна в политических целях. Нет, недаром! И великий грех Сергея Эйзенштейна состоит в том, что он споспешествовал вождю всех народов и обманул сбитого с толку зрителя в угоду и тиранам и тирании.

Политическая подоплека убийств при Иоанне неоспорима, хотя иногда и, быть может, чаще, чем мы предполагаем, она осложнялась хозяйственными и экономическими нуждами. Убийства в большинстве случаев при Иоанне действительно носили политический характер, и они не камуфлировались. Сердцевиной этих убийств было подозрение в измене или настоящая измена. Естественно, иногда индивидуальный царский, а затем и опричный террор кое-кто пытался поставить себе на службу, но даже такого рода многочисленные факты не в состоянии придать иной смысл происходившему. Создавшиеся социальные обстоятельства влияли на приемы и методы розыска, наивысшим выражением которого оказалась деятельность Малюты Скуратова. Он не жил в вымышленном мире и не создавал фантастические ситуации. Как ни удивительно, он должен был отыскать истину и сообщить царю. Обыкновенные убийства тоже входили в круг его повседневных занятий, но не они были главным. Ричард Ченслер, лично наблюдавший многие смертельные эксцессы в Москве, однажды воскликнул: