Жюстин Пикарди - Дафна

— А вы, — говорил он, — похожи на героиню романа девятнадцатого века с вашим красивым серьезным лицом и печальными серыми глазами. Есть ли у вас на памяти подходящая случаю романтическая история?

— Нет… хотя, пожалуй, сиротство — вполне викторианский мотив. Мой отец умер, когда я была совсем маленькой, мне еще и четырех лет не исполнилось. Я едва его помню, а через месяц после моего поступления в Кембридж умерла мать. Братьев и сестер у меня нет.

— И у меня нет, — сказал Пол, а потом поцеловал меня.

Ничего более удивительного со мной в жизни не приключалось. Он взял мое лицо в ладони, сперва очень нежно, и поцеловал в сумраке университетского сада возле часовни в морозный зимний вечер конца года. Вокруг никого не было: каникулы, все студенты разъехались по домам на Рождество, но я осталась в Кембридже — мне некуда было ехать, что меня вполне устраивало: мне здесь было хорошо. И я уже обожала Пола: мне нравилось, как он целуется, притягивая меня к себе, казалось, он был в этом куда более искусен, чем мальчики, с которыми я целовалась раньше; их было немного — два или три, точнее, два, и, честно говоря, один из них был настолько пьян, что мог бы поцеловать вместо меня пол.

И мы провели эту новогоднюю ночь вместе — для какой-то другой девушки это, может, было бы не так важно, но для меня значило все.

— Ты никогда не делала этого раньше? — спросил он меня удивленно в темноте, в моей постели, в пустом доме, а мой голос дрожал, когда я ответила:

— Это в первый раз…

В ту ночь я сказала, что люблю его, не могла себя сдерживать: когда он начал ласкать меня, я ощущала себя так, словно он воссоздает меня заново, — чувствовала, как мои руки и ноги, все мое тело обретают жизнь от прикосновения его рук, беззвучного касания его губ к моей коже. Его первая жена от него ушла, и он был одинок — я сразу это поняла: он с такой жадностью на меня набросился — не мог переносить внезапную пустоту, возникшую после ее ухода, и ощущение краха, а потом на его пути встретилась я и показалась ему свежим, неиспорченным созданием. Он сам мне это сказал, дословно так: «Ты моя девственная территория». А мне он показался благословением — чудом, возникшим ниоткуда, и, наверно, это чувство слишком быстро охватило нас — радостная, импульсивная потребность друг в друге, — пусть оно и не продлилось долго после нашей свадьбы, да и не могло: где-то в углу притаилась мрачная катастрофа его развода, всегда готовая прыгнуть на нас, да и я уже не была его девственницей, он завладел мною. Все его друзья, конечно, меня не одобрили: они, наверно, опасались, что его свобода закончится на мне — воспользовавшейся его слабостью милой юной студенточке, чистой странице, но совсем не ровне ему, сыгравшей роль удачно подвернувшегося под руку бальзама на его раны, после того как Рейчел бросила его, умчавшись, чтобы занять освободившуюся вакансию в американском университете, оставив без сожаления его и всю прежнюю жизнь.

Возможно, его друзья и были правы. Но теперь мы женаты и живем в его доме в Хэмпстеде, недалеко от арендованной квартиры на другой стороне улицы, где я выросла. Да, у него целый дом, красивый, в викторианском стиле, из красного кирпича, на тихой дороге, ведущей прямиком к Пустоши [11] Пустошь (Hampstead Heath, Хэмпстед-Хит) — старинная парковая зона на севере Лондона, занимающая территорию 3,2 км 2 . Он не оплачивается из его академического жалованья, это дом его отца, оставленный Полу по завещанию десять лет назад. Это одно из общих для Пола и меня обстоятельств: наши родители умерли, но его отец прожил несколько дольше моего, достаточно долго, чтобы Пол стал взрослым. Но у нас с ним общее ощущение невесомости, словно мы плывем по течению, хотя я подозреваю, что плыву дольше и быстрее, чем он, и выбралась на поверхность с большей глубины. Конечно, он ощущает потерю после ухода Рейчел, но у него есть надежный якорь — его работа, с которой он очень хорошо справляется, и его дом, и я. Знаю, что должна быть благодарна судьбе, ощущать себя самой счастливой девушкой на свете — ведь меня выбрал в жены привлекательный, умный мужчина, который первым сказал мне, что я красива, и привел жить в свой дом, прекрасный, благословенный дом, наполненный книгами и удобными креслами, где можно уютно свернуться клубком и читать. Свет потоком струится через большие окна и отражается на полированных деревянных полах, в саду — выращенные на шпалерах яблони и пахучие сочные розы, высаженные матерью Пола, обвитые вечнозеленым клематисом и вьющимся жасмином, который покрывает кирпичные стены даже сейчас, глубокой зимой.

Но иногда я вновь чувствую себя постоялицей, словно я всего лишь проживаю здесь до тех пор, пока не вернется Рейчел и вновь заявит свои права на то, что ей принадлежит, — делаю уборку в доме, сохраняя его в первозданной чистоте, временно ночую в ее спальне, на белых льняных простынях, под ее пуховым одеялом, позаимствовав ее мужа, который, возможно, уже скучает по ней, или я ему начинаю надоедать. В этом доме мало что принадлежит мне лично — только книги, жалкая подборка в сравнении с библиотекой Пола, да моя одежда, ютящаяся, подобно беженцам, в углу пустого гардероба Рейчел из красного дерева. Мое лицо в зеркале этого шкафа — бледное, словно полинявшее, а мои светлые волосы превратились в нем в какое-то бесцветное отражение — что-то вроде занавески, опущенной на мои глаза.

Не знаю почему, но я провожу здесь все больше и больше времени в одиночестве, в хлопотах по дому: мою, вытираю пыль, глажу, — делаю все то, что приходилось делать для моего домовладельца, когда я была студенткой, чтобы иметь немного денег помимо стипендии. Не думаю, что Пол замечает все это, когда приходит с работы (однако, если бы я прекратила делать уборку, он бы, наверно, заметил), но он всячески побуждает меня сосредоточиться на диссертации.

— Ты очень умная девочка, — говорит он, — Ты получала стипендию в Кембридже, лучше всех сдала выпускные экзамены, получила субсидию на диссертацию — не разбазарь все это, не растрачивай свое время по мелочам.

Но иногда мне кажется: он так говорит, чтобы как-то оправдаться перед самим собой за женитьбу на мне, чтобы заставить меня казаться более взрослой, не бессмысленным придатком, из-за которого он испытывает неловкость перед своими друзьями. (А может, он просто стыдится меня? Тоже не исключено.) До нашей свадьбы мы редко виделись с его приятелями: во время семестра я находилась в колледже, даже на пасхальные каникулы осталась в Кембридже, чтобы получше подготовиться к выпускным экзаменам. А когда мы уехали летом на три недели, чтобы пожить в арендованном домике в Котсуолде — только мы вдвоем, никого больше — настоящая идиллия, медовый месяц до свадьбы, долгие дни полного безделья в саду и ночь за ночью в постели, сплетенные в тесных объятиях, — он тогда сказал, что благодаря мне вновь чувствует себя молодым. Но после, в сентябре, он вернулся к работе и своей предыдущей жизни, повидал нескольких друзей, с которыми не общался после разрыва с Рейчел. Сначала я присутствовала на этих встречах, происходивших обычно в пабе за углом, рядом с его университетским офисом, но всегда ощущала себя неловко в их компании, казалась себе какой-то неотесанной и косноязычной, в то время как они обменивались шутками, рассказывали истории о людях, которых я не знала, обсуждали события своей жизни, которые они пережили вместе задолго до моего появления.