Жюстин Пикарди - Дафна

И тогда мы услышали шаги за дверью. Ключ задребезжал в замке, я подняла голову, охваченная паникой, а Рейчел смахнула все бумаги со стола в свою объемистую кожаную сумку. Когда библиотекарь вошел, она невозмутимо перелистывала «Труды Общества Бронте» с хладнокровием, приличествующим скорее герою шпионского фильма, чем почтенному ученому.

— Как движется дело? — поинтересовался библиотекарь.

— Медленно, — ответила Рейчел, пустив в ход одну из своих самых очаровательных улыбок, и повернулась к нему, явив серповидную ложбинку на груди в обрамлении золотистой кожи, — но я обнаружила очень полезную для себя статью в томе двадцать три «Трудов Общества Бронте» под названием «Дальнейшие соображения» — эпилог, написанный Дафной Дюморье к своей опубликованной ранее книге о Брэнуэлле Бронте.

— Я и не знал, что вы интересуетесь Брэнуэллом, — сказал библиотекарь.

— Не столько я, сколько моя ассистентка. Нельзя ли сделать для нее копию?

Он кивнул, и она передала журнал мне.

— Я пометила самый важный фрагмент, — сказала Рейчел, и я начала читать его вслух, отчасти для того, чтобы скрыть свое смущение, хотя, делая это, чувствовала себя довольно глупо.

— «И у Шарлотты, и у Брэнуэлла был необыкновенный аппетит к чтению, — писала Дафна в эссе, о котором я прежде никогда не слышала. — Доказательством того, что Брэнуэлл страдал от излишка плохо переваренных фактов, является и его длиннейшая рукопись „Шерсть поднимается“. Имеется расшифровка всей этой рукописи, сейчас она хранится в музее Бронте, и я ручаюсь, что ни один студент не сможет прочитать эти бесконечные страницы без знаков препинания, не заподозрив юного автора в маниакальном многословии: слова изливаются из него без малейших пауз и часто без всякого смысла, как это подчас случается с безумцем».

Я умолкла, и библиотекарь весьма любезно предложил мне объяснить, как пользоваться фотокопировальным устройством.

— Видите ли, оно довольно своеобразно, — сказал он, когда я вышла вслед за ним из комнаты, гадая, что может предпринять Рейчел в наше отсутствие.

Об этом же я думаю и сейчас, в четыре часа утра, прокручивая все в голове снова и снова и еще больше запутываясь. У меня после не было возможности хоть ненадолго остаться наедине с Рейчел: сначала с нами был библиотекарь, потом хранитель музея подошел поздороваться с ней, а затем ее увезли на чай с самыми сановными членами Общества Бронте. Ночь она собиралась провести в Хоуорте, там же, по соседству с пасторатом, позавтракать, — для меня же комнату, конечно, не забронировала, поскольку взяла с собой в последнюю минуту. Я сказала ей, что это не страшно, — сяду на лондонский поезд.

И вот я снова здесь, одна на старой кровати Рейчел, а она — там с припрятанными письмами Симингтона. Она не позвонила, а я не могу с ней связаться: у меня нет номера ее мобильного телефона, я не знаю даже названия гостиницы, где она остановилась, да и в любом случае я не смогла бы позвонить туда в четыре часа утра. И все выглядит чрезвычайно таинственным, в особенности мотивы, которыми руководствовалась Рейчел. Зачем я понадобилась ей в этом налете на библиотеку? Ведь она могла все сделать одна. Зачем ей было делиться со мной своим секретом?

Конечно, Рейчел хотелось бы взглянуть на хранящиеся у меня письма Симингтона, но они для нее не столь уж важны, ведь она охотится за тетрадью Эмили, к тому же теперь завладела всеми бумагами Симингтона из музея Бронте.

Нет, разгадка в чем-то ином, словно она хочет сделать меня своей соучастницей. А может быть, я напрасно вкладываю во все это какой-то особый смысл? Можно ли подобную ситуацию истолковать как-то иначе? И в интерпретации ли тут дело?

Менабилли, июль 1959

— Знаешь, сколько крови вытекает, если в человека попадает пуля? — спросил Томми, — Она заливает все вокруг — уйма времени уходит на то, чтобы отмыть ее и отчистить.

Он стоял у камина в «длинной комнате» с револьвером в руке, потом поднял его и прижал дуло к виску.

— Застрелиться, что ли? — продолжал он. — Дальше так жить невыносимо.

Дафна оцепенела, не способная ни двигаться, ни говорить, Томми тоже застыл, словно замороженный. Палец его лежал на спусковом крючке, голос звучал монотонно, выражение лица было холодным, но тут вдруг его глаза наполнились слезами, и он заплакал навзрыд, руки и плечи его тряслись. И тогда Дафна подошла к нему, забрала револьвер так легко, словно то была детская погремушка, и очень быстро вышла из комнаты, заперев дверь на ключ. Потом позвонила в Фоуи доктору, который тут же приехал в Менабилли.

— Это крик о помощи, — сказал ей доктор, проведя немного времени с Томми, — а не серьезная попытка самоубийства, вероятно, он был слишком пьян, чтобы осознавать свои действия.

Однако Дафна не была так уверена в этом. Она подумала, что Томми мог бы застрелить ее так же легко, как себя: он был военным и не побоялся бы спустить курок, при этом казался отчаявшимся, потерявшим уверенность в себе.

— Опять натуральная «Ребекка», — сказала она Тод, когда доктор наконец ушел незадолго до полуночи, а Томми, напичканный лекарствами, спал в своей комнате.

Тод велела ей замолчать и не говорить глупостей. Тод никогда не испытывала теплых чувств к Томми, но, как и доктор, пыталась успокоить Дафну, отправив ее в постель с чашкой теплого молока, словно та снова была маленькой девочкой у себя дома в Кэннон-Холле.

На следующее утро Дафна проснулась рано. Она видела во сне отца.

— Это нечестно! — говорил Джеральд со слезами на глазах, сидя на краю постели рядом с ней, как живой, словно восстал из мертвых, и выглядел он моложе, чем Дафна сейчас. — Нечестно, что ты выходишь замуж за Томми. А со мной что будет?

Голос Джеральда был так реален, словно все происходило наяву, а не во сне, и говорил он именно теми же словами, что и двадцать семь лет назад, когда Дафна подтвердила в разговоре с ним то, о чем уже успела написать матери: они с Томми собираются вступить в брак, и как можно скорее.

— Папочка! — прошептала Дафна, открыв глаза в своей спальне, залитой бледным светом раннего утра. — Это нечестно, папочка.

Она перевела взгляд на портрет Джеральда, висевший на стене напротив кровати, и на его коллекцию талисманов, которую он хранил в театральной гримерке, а теперь они были разложены на туалетном столике Дафны. Сегодня, в годовщину свадьбы, настроение у нее было мрачное, как на похоронах: Томми в своей спальне по ту сторону коридора все еще находился под воздействием снотворного после вчерашней драмы, весьма близкий к успокоению, но бесконечно далекий от нее.

Дафна вновь закрыла глаза, но лучше ей не стало: Томми со своим револьвером по-прежнему стоял перед ее взором, и вся сцена снова и снова повторялась в ее голове, как бесконечно прокручивающийся рулон кинопленки с одной из тех старых мелодрам, где снимался ее отец в конце своей карьеры, только порядок действия иногда менялся, и Томми подносил револьвер к ее виску, а не к своему.